— Раинцева, если вы дура, то сейчасъ вы смертельно обидитесь на меня и уйдете, разссорившись со мною. Если же вы не дура, то отвѣтите мнѣ откровенно на вопросъ, который я обязана сдѣлать вамъ, какъ медикъ, и который, въ моемъ словѣ вы, конечно, не сомнѣваетесь, — умретъ между нами. Вотъ. Вы… вы позволите мнѣ предполагать, что вы въ такомъ положеніи?
Я ахнула и осѣла въ креслѣ. Только этого не доставало!
Отвѣта не понадобилось: его сказало мое лицо. Потомъ началась истерика.
Я выплакалась у Корецкой. Она ни о чемъ меня не разспрашивала. Успокоила, что это еще только въ самомъ началѣ, и обѣщала, когда придетъ время, устроить все въ секретѣ.
— Но я, замужъ выхожу! — простонала я.
— За него?
Я опустила голову, колеблясь, лгать или нѣтъ. Корецкая приняла мое молчаніе за утвердительный отвѣть.
— Въ такомъ случаѣ, чего же вы струсили? Все будетъ по закону.
Я ушла отъ нея съ нравственнымъ страхомъ передъ Кроссовымъ, — возможность отвѣтственности предъ этимъ мальчикомъ впервые представилась моимъ глазамъ, — и съ физическимъ страхомъ предъ будущими страданіями, предъ трудностью скрывать свое положеніе. Куда ни обернись, стыдъ и позоръ, позоръ и стыдъ. Я ненавидѣла себя, Петрова, Кроссова, Корецкую, всѣхъ! всѣхъ! всѣхъ! Всѣ меня пугали, всѣ дѣлали мнѣ больно, всѣ были мои злодѣи.
Я пришла домой. Когда я поднималась по лѣстницѣ, изъ коморки боковушки, сквозь притворенную дверь, украдкой взглянула на меня женщина. Это была жена Петрова. Я видала ее много разъ раньше, но старалась не смотрѣть на нее: у меня къ ней было ревнивое отвращеніе, я брезговала ею. Теперь я ее разглядѣла: дебелая красавица-баба — не то мѣщанка, не то мелкая купчиха, съ румянымъ кормиличьимъ лицомъ и толстымъ тѣломъ. Ея огромная фигура и неуклюжій станъ смутили меня. Я съ отвращеніемъ подумала, что, можетъ-быть, съ нею то же, что и со мною, и мнѣ стало гадко, тошно, гнусно, и… и я не помню, какъ вбѣжала въ свою комнату и заперлась въ ней.
Меня всю перевернуло въ нѣсколько минутъ. Я уже не волновалась, не рыдала, не малодушничала. Я холодно сознавала, что я вся въ грязи, — это доходило до физической галлюцинаціи липкихъ потоковъ, льющихся по тѣлу, отъ которыхъ хотѣлось дрожать, ежиться, и казалось, что отъ нихъ ни укрыться, ни отмыться. Я уже никого не ненавидѣла, ни на кого не жаловалась, да ни о комъ и не думала. И ни о чемъ, кромѣ одного слова:
— Грязь, грязь, грязь.
Пріѣхалъ Кроссовъ. Какъ онъ полюбилъ меня, милый юноша! Я слушала его восторженную болтовню — болтовню влюбленнаго, у котораго спутанная мысль и языкъ безпорядочно прыгаютъ съ предмета на предметъ, точно обезьяна вперегонку съ попугаемъ. Я улыбалась, я отвѣчала на вопросы и, кажется, впопадъ, — я не казалась странною. А между тѣмъ въ голову ко мнѣ не заходила ни одна мысль, кромѣ все той же, одной, стучащей, какъ широкій маятникъ дѣдовскихъ часовъ:
— Грязь, грязь, грязь.
По отъѣздѣ Кроссова я подумала:
«Неужели я буду настолько подла, что выйду за порядочнаго, честнаго молодого человѣка опозоренная, съ чужимъ ребенкомъ? За что?»
Воспоминаніе о давишней встрѣчѣ съ женою Петрова встало предо мною. Грязь, грязь, грязь!..
Такъ прожила я два дня, безсонная и безсмысленная, въ закостенѣломъ самоотвращеніи. А на третій день, ввечеру, я приказала Танѣ приготовить мнѣ горячую ванну, и когда, послѣ нея, осталась одна въ своей комнатѣ, то встала на подоконникъ, отворила форточку и цѣлыхъ полчаса стояла, подставляя разгоряченную голую шею подъ вѣтеръ и гнилую мзгу петербургской ночи.
Потомъ я сѣла къ столу и начала эту рукопись.
А теперь я, дастъ Богъ, буду умирать. И я ни на кого не сержусь, но и никого мнѣ не жаль, а себя всѣхъ меньше!
1896 г.
