Нелли Раинцева - [2]

Это ли не carte blanche на самую широкую программу?

У меня — это входить въ программу — есть свои знакомыя; онѣ не приняты у мама и, если бываютъ у меня, проходятъ прямо ко мнѣ, въ мою комнату, и сидятъ въ ней все время визита. Но чаще я бываю у нихъ, потому что онѣ бѣдныя и гордыя и боятся, не подумали бы о нихъ, что онѣ «обиваютъ пороги» у богатой подруги-аристократки. Вѣдь папа и мама увѣрены, что мы аристократы, и я, за неимѣніемъ правъ на болѣе опредѣленное званіе, должна съ ними согласиться: пускай будемъ аристократы! Хотя, на самомъ-то дѣлѣ, я знаю, что такое аристократія, и это ужъ никакъ не мы, конечно. Аристократъ — это князь Липецкій.

Онъ не играетъ на биржѣ, не директорствуетъ въ кредитномъ учрежденіи, нигдѣ не служить даже и даетъ всего одинъ большой обѣдъ въ годъ; но когда папа получилъ въ первый разъ приглашеніе къ Липецкому, онъ сдѣлался такъ въ духѣ, что мама, безъ всякой сцены, уговорила его заплатить наши счета. Въ домѣ Липецкаго, навѣрное, нѣтъ ни одной вещи-имитаціи, кузены его не ѣздятъ въ его семью, какъ въ трактиръ, и не увозятъ его дочерей на тройкахъ къ цыганамъ. Когда я была представлена княгинѣ Липецкой, заплакала бы, кажется, отъ зависти къ ея дочерямъ: ихъ-то мать никто не посмѣетъ назвать «невредною бабою».

Къ своимъ, не бывающимъ у меня, гордымъ пріятельницамъ я ухожу отводить душу, когда становится уже невмочь противно и душно жить въ нашемъ лицемѣрномъ и развратномъ домѣ. Я назвала нашъ домъ развратнымъ… прочтутъ и осудятъ: сама-то какая святая! Да, и я развратная. И не съ тѣхъ поръ, какъ я пала, — въ этомъ я виновата меньше, чѣмъ во всѣхъ грѣхахъ моей жизни. А зову я себя такъ потому, что чѣмъ же должна быть и зваться дѣвушка-лицемѣрка, у которой нѣсколько гувернантокъ было удалено изъ дома за амурничанье съ ея отцомъ, которой мать — «невредная баба», которая съ одиннадцати лѣтъ уже слыхала и понимала, зачѣмъ и какъ мужчины любятъ женщинъ, а въ четырнадцать лѣтъ прочла «Mаdеmoisellе Giraud ma femme» по оригиналу? Прочла, поняла и, если не усвоила, то лишь потому, что случая не было примѣнить теорію къ практикѣ.

У меня есть другъ, которымъ я горжусь: Корецкая, женщина врачъ, уже пожилая. Какъ-то разъ, когда мнѣ было особенно тяжело, я разоткровенничалась съ нею.

— Да это не воспитаніе, не жизнь, — почти въ ужасѣ сказала она, — это какая-то золоченая тина, лакированная грязь. Вамъ надо все это бросить, перевоспитать себя и сдѣлаться новымъ человѣкомъ, полезнымъ для себя и для другихъ. Уйдите вы изъ вашего омута, пока не вовсе имъ васъ затянуло.

— Куда?

— Къ намъ идите: учитесь, служите, работайте. Мало ли русской женщинѣ, если она независима, сильна, не стѣснена нуждою, дѣла на Руси?.. Охоты нѣтъ къ намъ — выходите замужъ, конечно, съ разборомъ: сдѣлать хорошаго работника общественной нивы счастливымъ у его домашняго очага — задача благородная и благодарная не менѣе всякой самостоятельной дѣятельности.

Короче:

Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ,

Обагряющихъ руки въ крови,

Уведи меня въ станъ погибающихъ

За великое дѣло любви…

Все это прекрасно, но витіевато. Со мною надо говорить проще, а то я раздражаюсь и перестаю вѣрить. Въ стань погибающихъ? А что я тамъ буду дѣлать? Тамъ все рабочіе, а я — бѣлоручка. Воспитаніе — воспитаніемъ, а и натуришку надо принимать въ соображеніе. Яблочко отъ яблоньки недалеко падаетъ, и если вся моя семья дрянь, то неоткуда и мнѣ стать отборнымъ фруктомъ. Я вотъ браню свой бытъ, а перемѣнить его — мало что не смѣю, мало что не могу: «не имѣю настоятельной потребности», какъ выражаются моя ученыя знакомыя. Пожалуй, даже страдала бы, если бы перемѣнила, и мнѣ пришлось бы, вмѣсто флирта и переливанія изъ пустого въ порожнее, обучать ребятишекъ, какъ

Вотъ лягушки на дорожкѣ

Скачутъ, вытянувши ножки, —

Ква! ква! ква! ква!

И Корецкая права, когда упрекаетъ, что я на словахъ — какъ на гусляхъ, а чуть до дѣла, у меня и пороха на зарядъ нѣтъ. Такъ и вышло — вышло до послѣдняго. Бытъ мой довелъ меня до паденія, ниже какого не бываетъ, до самопрезрѣнія, жить съ которымъ въ душѣ нельзя, и вотъ я умираю, а ничего въ немъ не перемѣнила — ухожу на тотъ свѣтъ порочною, пустою и лицемѣрною, какъ жила. Смерти не боюсь, а измѣнить нравственному комфорту, — потерявъ въ послѣднія минуты хорошее о себѣ мнѣніе у тѣхъ именно жалкихъ людей, чье мнѣніе я презираю, потому что они еще хуже меня, — оробѣла…

Наслѣдственность, воспитаніе, обстановка — отравы тяжкія. Однако есть же у иныхъ счастливицъ какая то самостоятельная закваска — противоядіе этимъ отравамъ. Есть у меня еще пріятельница: оперная пѣвица на вторыхъ роляхъ. Какъ ни плохъ нашъ домъ, все же — думаю — не безпутнѣе онъ, хоть съ поверхности-то, театральныхъ кулисъ. А вотъ — подите же! — къ Липѣ никакая грязь не липнетъ. За нею ухаживаютъ, она не недотрога, и кокетка, и хохотушка, и «поврать» не прочь, — а чиста, какъ стеклышко: честная душа, честное тѣло. Точно у нея въ сердцѣ есть плотина, останавливающая притокъ житейской грязи: «Стой! Дальше не смѣй наплывать! Внутри меня святая святыхъ!» Помню: вышла въ свѣтъ «La terre». Я прочла — вещь художественная, мнѣ понравилась; многія пикантности я и сейчасъ помню. А Липа не осилила и десяти страницъ — вернула мнѣ книгу.