Нелли Раинцева - [3]

— Претить, — говорить, — да и скучно: какой въ этомъ интересъ?

И вѣдь это не такъ, какъ наши prudes, что ахаютъ:

— Ахъ, какой стыдъ! Можно ли разсказывать такія вещи?

И не оторвутся отъ скабрезной книги, пока не остановить ихъ вожделѣнное «Fin». Нѣтъ, просто здоровая душа у Липы и нѣтъ въ ней этого нервнаго патологическаго любопытства къ злу, живущаго въ нашихъ отравленныхъ душахъ наперекоръ сознательному стыду, наперекоръ негодованію противъ самой себя: зачѣмъ это во мнѣ? за что?

Развратъ и скука, скука и развратъ. Стремленіе избыть ихъ, спрятаться отъ самой себя, — вотъ откуда мои мнимые таланты, мнимая эксцентричность, вся моя глупая призрачная жизнь. Лишь бы жизнь шла непрерывнымъ вертящимъ круговоротомъ, лишь бы быстрая смѣна впечатлѣній, а то — къ Семирадскому, такъ къ Семирадскому, на курсы, такъ на курсы, въ кафе-шантанъ, такъ въ кафе-шантанъ, подъ дружескія распеканія Корецкой — такъ подъ распеканія. Если бы не любовь моя къ комфорту, я сдѣлалась бы путешественницею: есть же такія всемірныя дамы, что шляются по свѣту за приключеніями, и сегодня ее встрѣчаютъ на Avenue del Opera, послезавтра на римскомъ Monte Picio, черезъ годъ — одалискою въ гаремѣ афганскаго эмира, еще черезъ годъ — въ какой нибудь Венецуэлѣ невѣстою героя pronunciamento, а еще черезъ годъ она въ царевококшайскомъ клубѣ читаетъ лекцію объ алмазныхъ копяхъ Трансвааля. Я обожала Мазини и недѣли три, что называется, и легла, и встала въ окружномъ судѣ, въ качествѣ «уголовной дамы», притворяясь, будто серьезно увлечена Андреевскимъ. Хотѣла поступить на сцену, но здѣсь-то вышла совсѣмъ бездарностью: самое совѣсть зазрила. Познакомилась и дружила недѣли три съ пожилою и титулованною богачихою, меценаткою то спиритовъ, то теософовъ, то поэтовъ-декадентовъ, — она говорила мнѣ дикія, туманно сентиментальныя рѣчи, странно заглядывала мнѣ въ глаза своими черными глазами съ поволокой, слишкомъ крѣпко жала мнѣ руки и слишкомъ часто цѣловала меня напомаженными губами. Ѣздила я и въ Москву къ Толстому, но онъ, должно-быть, прочиталъ меня насквозь, такъ сухъ и коротокъ былъ его пріемъ, такъ холоденъ и безучастно-непривѣтливъ пронизывающій взглядъ его сѣрыхъ глазъ.

Однажды, когда одурь скуки мучила меня больше обыкновеннаго, моя камеристка Таня, дѣвушка бойкая и преданная мнѣ, насколько вообще можетъ быть предана служанка барышнѣ капризной, но не особенно дурно съ нею обращающейся, попросила меня отпустить ее на весь вечеръ до утра на именины своей подруги, экономки богатаго холостяка, далеко, въ другомъ концѣ города. Я позволила. И вдругъ мнѣ пришло въ голову:

— Балъ прислуги… Я этого никогда не видала.

И я потребовала, чтобы Таня показала мнѣ свое веселье. Она долго отнѣкивалась, но я настояла на своемъ. Было условлено, что я пойду въ гости къ обычной укрывательницѣ всѣхъ моихъ проказъ — тетѣ Христинѣ Николаевнѣ, что Таня повезетъ туда для меня свое платье, я переодѣнусь, перемѣню прическу, и мы отправимся.

— Я, барышня, представлю васъ такъ, будто вы служили бонною у пріѣзжихъ господь, а теперь отъ нихъ отошли и въ ожиданіи хорошаго мѣста…

Поѣхали. Приключеніе занимало меня, и мнѣ было весело. Очутились въ очень приличной квартирѣ: холостякъ позволилъ экономкѣ принять гостей въ своихъ комнатахъ, а самъ уѣхалъ на охоту. Публика вечеринки имѣла видъ довольно чистый. Меня, хотя незнакомую, приняли чрезвычайно радушно. Я танцѣвала весь вечеръ.

Не скажу, чтобы вечеръ оставилъ во мнѣ впечатлѣніе большой оригинальности и занимательности. Было, право, то же самое, что на нашихъ балахъ, — даже не каррикатура, а именно то же самое: только позы и жесты болѣе угловатые, да рѣчь либо застѣнчивая не въ мѣру, либо смѣшно вычурная по фельетонамъ бульварныхъ газетъ. Я понравилась. За мною ухаживали, мнѣ говорили комплименты. Но вотъ что меня поразило: никто изъ кавалеровъ этой «хамской» вечеринки не говорилъ своей дамѣ и тысячной доли тѣхъ пошлостей, двусмысленностей, сальныхъ каламбуровъ, какими занимаютъ насъ demi-vierges — подъ видомъ флирта, Петьки Аляновы и комп. Флиртъ былъ и тутъ, были шутки наивныя, нескладныя, часто грубыя, но не гнусныя. Эта непривычная почтительность мужчинъ къ женской стыдливости даже больно кольнула меня на минуту.

— Вотъ, — думала я, — мою горничную, о которой я навѣрное знаю, что она падшая дѣвушка, мужчины ея круга уважаютъ, щадятъ ея слухъ, ея предполагаемое — офиціальное, что ли — цѣломудріе, а наши мужчины? За что они наполняютъ наши уши, отравляютъ наше воображеніе своею, собранною на улицѣ и въ шато-кабакѣ, грязью? Мы невинны, а съ нами обращаются, какъ съ послѣдними. Меня отучили краснѣть отъ гадкихъ намековъ, потому что это смѣшно: какъ же, помилуйте, дѣвушкѣ за двадцать, а она «не понимаетъ».

У закуски хозяйка почти насильно заставила меня выпить двѣ рюмки мадеры. Отъ комнатной жары вино ударило мнѣ въ голову. За ужиномъ мой сосѣдъ, фельдшеръ изъ военнаго госпиталя, усердно подливалъ мнѣ какую-то шипучку, въ родѣ плохого шампанскаго, приговаривая:

— Нельзя-съ, извольте кушать, не извольте обижать Лизавету Леоновну, ибо такой ужъ сегодня для нихъ монументальный предѣлъ времени.