Нелинейное будущее - [62]

Выявлено несколько регионов Земли, где переход к производящему хозяйству произошёл более или менее независимо и откуда продуктивный опыт распространялся на другие территории. Реестр приручаемых животных был сравнительно ограничен, зато предметы земледельческой доместикации оказались весьма разнообразными. 11 – 9 тыс. лет назад на Ближнем Востоке (Сирия, Иран, Ирак, историческая Армения) начали культивировать пшеницу, в Китае – рис, в Западной Африке – хлебный злак сорго, в Эфиопии – просо, в Новой Гвинее – сахарный тростник. Позже и независимо от Старого Света в Центральной Америке научились сеять теосин (дикий предок кукурузы), в Северной Америке – кабачки, тыкву и подсолнух [Sykes 2001].

Большинство историков склонны отдавать приоритет в этом великом переходе Ближнему Востоку, ссылаясь на данные генетики: многие зерновые и овощные культуры произошли от диких растений, распространённых именно в этом регионе, и только там встречались дикие животные, от которых ведут начало все овцы на Земле. Правда, появились публикации, доказывающие, что древнейшим очагом земледелия стала долина Янцзы в Китае, где посевы риса появились не позже 12 тыс. лет назад [The Origins… 2002].

Самостоятельный интерес представляет тот факт, что в Австралии, где истребление животных началось раньше, чем в других регионах планеты, неолитическая революция не произошла. Ссылка на отсутствие подходящих растений и животных («нельзя выращивать колючую траву и доить кенгуру») не представляется убедительной – австралийцы знали, например, дикий рис и корни ямса [Роуз 1981]. Вероятно, имело место локальное «зависание» эволюционного процесса, и варианты этого эффекта мы обсудим в следующих разделах.

Здесь важнее проследить, какие психологические и социальные трансформации сопровождали (и обеспечили!) переход к кардинально новому типу хозяйства7.

Чтобы бросать в землю пригодное для пищи зерно в расчёте на будущий урожай, кормить и охранять животных, которых можно немедленно убить и съесть, требуется совсем другое мышление, нежели для собирательства или охоты. Прежде всего, необходим иной диапазон отражения причинно-следственных связей.

Этнографам известно, с каким недоумением наблюдает палеолитический собиратель за «бессмысленными» действиями пахаря. И на какие непреодолимые трудности наталкивались попытки убедить туземцев воздержаться от охоты на домашний скот, получая вместо этого свежее мясо в награду за сотрудничество с европейскими колонистами [Бьерре 1963], причём «непонятливость» охотников не раз служила оправданием варварских актов геноцида. Первобытный ум слабовосприимчив к доводам о далеко отсроченном вознаграждении, равно как и отсроченной расплате. Для охоты и собирательства достаточно прогнозировать события в масштабе часов и дней, поэтому палеолитическая культура не вырабатывает навыки отражения причинно-следственных зависимостей между событиями, отстоящими на недели, месяцы и годы.

Узкий временнόй горизонт событий определяет весь строй мышления, миропонимания и жизнедеятельности охотника-собирателя. Это касается даже таких аспектов, которые, на первый взгляд, кажутся несущественными, но более всего удивляют «цивилизованных» современников.

Например, путешественники неоднократно сообщали, что люди палеолита не знают о причине деторождения. Выдающийся антрополог Б. Малиновский в книге, посвящённой сексуальным представлениям туземцев Меланезии, приводит курьёзный эпизод. Убеждая собеседников в наличии зависимости между половым актом и рождением ребёнка, он столкнулся с любопытным возражением: если бы это было так, то детей рожали бы только красивые женщины, а на самом деле рожают и некрасивые, к которым «никакой мужчина не захочет подойти» [Malinowski 1957, S.250].

Почему вождь племени не догадывался о половых контактах между «низкоранговыми» мужчинами и «некрасивыми» женщинами – отдельный вопрос, которого здесь касаться не будем. Обратим, однако, внимание на то, что горизонт причинных зависимостей, характерный для первобытного мышления, плохо схватывает связь событий, разделённых промежутком в недели и месяцы: от «эффективного» полового акта до прекращения менструального цикла или до зримых признаков беременности. За это время происходит множество других событий, а выделить среди них ключевые, сопоставить, обобщить и вывести сложную закономерность (ведь не каждый половой контакт приводит к беременности, не все контакты осуществляются открыто и т.д.) – такие операции непривычны для метонимического первобытного ума [Леви-Брюль 1930]. Тем более что в этом нет практической необходимости. Напротив, взгляд на рождение ребёнка как на обычное выделение женского организма выполняет адаптивную роль: так родителям легче отделываться от «лишних» младенцев, принося их в жертву или просто бросая на покинутых стоянках. Эта чудовищная «мудрость обычаев» помогает племени длительно сохранять демографическую, а с ней и экологическую стабильность.

Ценность женского плодородия была осознана вместе с ценностью плодородия земли, и это революционное открытие выразилось сложнейшей символикой мифов и верований. Переход к неолиту ознаменован возросшей ролью женщины в обществе и такой бурной «революцией символов», что некоторые археологи усматривают в этом определяющий признак эпохи [Cauvin 1994]. Неолитическая символика пронизана сексуальной доминантой и эротическими мотивами. «В период сева мужчины и женщины вступали в ритуальные половые сношения… Лопата или плуг земледельца играли роль священного фаллоса, проникающего во чрево земли, дабы породить новую жизнь. Согласно Библии, ритуальные оргии такого рода… проводились в Израиле вплоть до VI века до н.э. Даже в Иерусалимском храме устраивали церемонии в честь Ашеры, ханаанской богини плодородия, и практиковали священную проституцию» [Армстронг 2005, с.53-54]. Это послужило источником многочисленных культов, на заимствовании или отрицании которых (вроде демонизации женского начала и акта зачатия) выстроена мифологическая система мировых религий…