Нелинейное будущее - [64]

И только в 1990-х годах исследования по популяционной генетике решительно изменили картину событий: как выяснилось, 70% современных европейцев являются генетическими потомками кроманьонских охотников. Значит, пришельцы с юго-востока не истребили, а ассимилировали коренное население Европы. Они приобщили охотников-собирателей к новым технологиям, способам мышления, хозяйствования и социальной организации. Их язык действительно вытеснил местные языки, но генофонд древнейших европейских аборигенов сохранился до наших дней [Sykes 2001].

Тот факт, что нахлынувшие с юго-востока мигранты не истребили европейских аборигенов, демонстрирует принципиальное психологическое отличие людей неолита от людей палеолита – отличие, которое недооценили археологи, сочтя наиболее вероятным устранение прогрессивными «фермерами» отставших в развитии племён. И на которое за полвека до открытия генетиков обратил внимание П. Тейяр де Шарден [1987, с.168]: «У посленеолитических людей физическое устранение становится скорее исключением или, во всяком случае, второстепенным фактором. Каким бы жестоким ни было завоевание, оно всегда сопровождается… ассимиляцией».

Неолитическая экспансия в Европе знаменует качественно новый механизм исторической эволюции. Впервые прогрессивная социальная идея победила не за счёт физического уничтожения носителей устаревшей идеи, а путем смены ментальных программ: конкуренция между сообществами необратимо смещалась с физической в виртуальную сферу.

Философы, которые представляют неолит как «грехопадение» или «экологическую контрреволюцию», равно как и те, кто усматривает в нём только бегство от первобытной дикости, игнорируют его собственные предпосылки. Люди не от хорошей жизни отказывались от самых естественных способов жизнедеятельности (охоты и собирательства) – они, как обычно, выбирали «меньшее из зол». За каждое достижение приходится платить, и цена прогресса оказалась достаточно высокой.

Неолитическая революция перевела социальную систему в состояние более далекое от равновесия с природой (устойчивость которого была нарушена к концу палеолита), дала толчок очередному ускорению исторического процесса, а значит, действительно укоротила промежутки между антропогенными кризисами. Но и непосредственно она несла с собой тяжёлые последствия. Охота и собирательство обеспечивают естественную, т.е. оптимальную для организма структуру физической активности и питания, которая теряется с переходом к скотоводству и земледелию. Это уже само по себе создаёт предпосылки для «болезней цивилизации».

Кроме того, человек неолита стал подвержен инфекционным эпидемиям. И дело не только в скученности. В палеолите ещё не существовало большинства знакомых нам вирусов, бактерий и микробов – побочных продуктов оседлого скотоводства (в результате мутации микроорганизмов, паразитировавших на животных), которые терроризируют человечество последние десять тысяч лет [Cohen 1989; Diamond 1999; Karlen 2001].

Крупнейший специалист по исторической демографии М. Коэн [Cohen 1989] привёл комплексные доказательства того, что охотники-собиратели были здоровее и даже выше ростом, чем их неолитические потомки; у них была выше и ожидаемая продолжительность жизни. Однако ожидаемая продолжительность жизни совсем не тождественна реальной: ранее (§1.1.1.5) цитировалось признание самим Коэном – восторженным поклонником первобытности – очень высокого процента убийств в палеолите, а также наблюдения других антропологов, состоящие в том, что охотники-собиратели считают «естественной» только насильственную смерть. Человек палеолита, будучи менее подвержен болезням, мог прожить дольше, чем его потомок после неолита, если не становился жертвой той или иной формы насилия. Но высокий коэффициент кровопролитности в палеолите резко снижает шансы каждого отдельного индивида скончаться от болезни или старости.

Итак, на исходе апополитейного палеолита человеческий интеллект окончательно превратился в определяющий фактор планетарной эволюции: началась целенаправленная и регулярная перестройка биоценозов в антропоценозы. Неолитическая революция стала творческим ответом на системный кризис, спровоцированный дисбалансом между высокоэффективными технологиями охоты и консервативным миропониманием первобытного охотника. Принеся с собой множество новых бед, она, тем не менее, помогла разрешить основную экзистенциальную проблему эпохи. И послужила тем историческим рубежом, от которого ведёт начало культура социоприродного и межплеменного сотрудничества.

Конечно, солидарность внутри племенного союза по-прежнему опиралась на страх и враждебность по отношению к внешним сообществам; к тому же военные конфликты приобрели дополнительный мотив – грабёж имущества. Ментальная матрица «они – мы» оставалась ведущим механизмом группообразования, однако она утеряла однозначность и наглядную предметность, присущие первобытному менталитету. Именно в неолите находятся эволюционные истоки терпимости и способности к взаимопониманию, дальнейшее развитие которых мы проследим на новых исторических переломах.