Неизвестные мгновенья их славы - [15]
В доме на Пятницкой мы жили большим кланом. Дедушка, бабушка, дяди, тети, двоюродные братья и сестры. По существу это была коммунальная квартира, но жили мы очень дружно, весело справляли праздники.
Папа мой, Алексей Павлович Куприянов, был художником, мама, Людмила Георгиевна, пела в хоре Московской филармонии. Мы часто бывали там на концертах. Я очень гордился тем, что у меня такая красивая и талантливая мама. Однако, видя, каким кропотливым ежедневным трудом родители достигают успеха, я довольно-таки рано понял, что у любого искусства есть две стороны: одна — яркая, праздничная (художественные выставки, где были папины картины, концерты в красивых залах, где выступала мама), другая — будничная, трудная, порой утомительная (долгие мамины репетиции с разучиванием какого-нибудь музыкального произведения, папа, до глубокой ночи стоящий у мольберта или сидящий за столом и что-то кропотливо рисующий). Папа очень хотел, чтобы я стал художником. Он подрабатывал в одном промышленном издательстве — рисовал этикетки для всяких товаров. Я с замиранием сердца смотрел, как на белом листе бумаги появлялись фрукты, овощи, цветы, рыбы, а потом я их видел в витринах магазинов. Они были наклеены на стеклянных банках с компотом, на консервах, на коробках с конфетами. И я считал, что все эти продукты немного наши. Когда я подрос, папа стал доверять мне несложную работу в таких рисунках. Я очень старался, и папа меня хвалил. Он был доволен, когда узнал, что я записался в изостудию Городского Дома пионеров. Ею руководил хороший художник и замечательный человек Александр Михайлович Михайлов. Он дожил до глубокой старости, всегда бывал на моих выставках, и мы с ним дружили.
Сергей Куприянов. Настурция. 1996 г
Летом мы снимали дачу в подмосковном Алабино, а в гости к нам приезжал известный художник, большой папин друг Василий Николаевич Бакшеев. Они вместе ходили на этюды. Иногда брали меня с собой. Мне было очень интересно смотреть, как из месива красок на палитре появлялись рисунки: березки, тропинки, небо с облаками. Два художника стояли рядом, а картины получались разные.
В 1939 году папа тяжело заболел и умер. Ему было всего лишь 42 года. Василий Николаевич остался до последних своих дней верным другом нашей семьи. Помогал и деньгами и советом. Именно он побуждал меня к занятиям живописью. Когда я был подростком, Василий Николаевич вместе с моим папой старались пробудить во мне интерес к природе. Папа знал все растения, цветы, травы и очень занимательно о них рассказывал. Он различал птиц по голосам и меня учил слушать их. Потом, когда я поступил в художественную школу, Бакшеев часто звал меня к себе на дачу, и мы вместе с ним ходили на этюды. Он учил меня «выбирать» пейзаж, очень интересно рассказывал о свете, полутонах, цвете, законах живописи.
Василий Николаевич был не только большой художник, но и прекрасный педагог. Это я уже потом понял. А тогда он много меня расспрашивал о том, что я читаю. Всегда напоминал высказывание Стасова: «Литература есть старшая сестра живописи». Сам же любил повторять свой наказ: «Трудись, Сережа, без устали. Какой бы талант большой ни был дан от природы, он угаснет, если человек будет мало работать».
А как он знал работы великих русских художников! Особенно своих учителей Саврасова, Маковского, Поленова и своих товарищей по учебе Левитана, Архипова, Корина. Об их творчестве, даже об отдельных деталях той или иной картины Василий Николаевич мог увлеченно говорить часами. Я же, возвращаясь от него, брал альбом с картинами этих художников, книги о них и до поздней ночи внимательно всматривался, вчитывался — так мне хотелось понять тайну их таланта. Уроки Бакшеева я помню до сих пор.
22 июня 1941 года застало нас в Алабино. Вскоре начались налеты на Москву, бомбежки. Надвигалась холодная и голодная зима. Тысячи составов с людьми и промышленным оборудованием потянулись на восток. Нам тоже предстояла эвакуация. И тут мамин брат Владимир Георгиевич Константинов, который был ведущим инженером на северных нефтяных разработках, приглашает нас к себе в город Ухту. Особых благ не сулит, но крышу над головой, пропитание — обещает.
Первое, что мы увидели в Ухте — это колонны заключенных, которых под охраной вели куда-то. На всех нас это произвело тягостное впечатление. Однако вскоре мы к такому зрелищу привыкнем, потому что заключённые будут везде: на лесоповалах, на ремонте железной дороги, в шахтах. Моему дяде приходилось с ними работать, и он говорил, что среди них есть очень известные люди — писатели, артисты, ученые, и он старался сделать все возможное, чтобы хоть чем-нибудь облегчить их положение. Ну, а мы жили, как все, — трудно. Дядя иногда брал меня с собой на охоту, давал ружье, и я научился метко стрелять. Мне нравилось бродить по тайге. Красота. Романтика. Я даже стал видеть себя геологом. Наверное, это шло оттого, что эти люди тесно связаны с природой.
Летом всех школьников отправляли в колхоз, у меня даже сохранилась трудовая книжка с начисленными трудоднями, а их запросто так не начисляли. Работа была тяжелая. С зари и до зари. Все для фронта, все для победы. Жали серпом рожь, вязали снопы, потом их складывали в копны. Телег в колхозе не было, а были сани с широкими полозьями. Они хорошо скользили по траве.
