Неистовый Роланд. Песни XXVI–XLVI - [2]

И пчелы на пчел вылетают в бой,

Но насвистнет несытая касатка

Бить, губить, глотать тех и этих

Без числа, —

Тот узнает Руджьера и Марфизу.

18 А Рикардет и его двоюродный

По-иному пляшут меж двух племен:

Небрегут язычеством,

Держат глаз лишь на майнцской стороне.

Недаром у Ринальдова брата

Каков дух, такова и мощь,

А от майнцской ненависти

Еще вдвойне.

19 И с того же вражества

Сын Бовы, как яростный лев,

Не ленясь мечом,

Дробит шлемы, как яичные скорлупы.

А и всякий рад

Изъявить себя новым Гектором,

Если рядом — Марфиза и Руджьер,

Цвет и сила истого рыцарства.

20 Рубится Марфиза,[2]

Озирается на товарища,

И в уме верстает их силою,

И каждый — диво, каждому — хвала,

Но превыше хвал Руджьерова доблесть:

Мнится он несравненен,

Верится, не сам ли то Марс

Сшел на битву с пятого неба?

21 Диво — его удары,

Диво — не знающие промаха;

Рубится его меч Бализарда,

Сечет сталь, как бумажный лист,

Вскалывает шлемы и панцири,

Рассекает всадников до седла —

Валятся на траву

На-пол справа и на-пол слева;

22 Одним взмахом[3]

Сокрушает седока и коня;

Голова за головой летят с плеч,

Грудь за грудью валятся с туловищ;

Пятерых он разит единым разом —

А кабы поболее было веры

В ту истину, похожую на ложь,

Я начел бы и более, да нельзя:

23 Добрый наш Турпин без обмана

Гласит правду, а там хоть верь, хоть нет;

Но такое он молвит о Руджьере,

Что послушавши, всяк объявит: лжет!

А равно и перед Марфизою

Что ни воин, то как лед перед пламенем;

Как она с Руджьеровой доблести,

Так и он с нее не сводит глаз.

24 И как он ей — Марс,[4]

Так она ему мнилась бы Беллона,

Ежели бы ведал он вопреки

Виду, что не ратник она, а ратница,

И едва ли не впереспор

Они били тот подлый люд,

Чья и плоть, и кость, и кровь, и жиль

Изъявляли, кто способнее рубит.

Освобождение пленников

25 Столько духа и столько доблести

В четырех бойцах,

Что они сокрушили и тех и этих,

Что уже бегущим ничто не впрок,

Кроме пят и копыт, —

Хорошо, у кого есть конь

Не в рысь, а в скачь,

А не то несручйо биться пешему.

26 Ни кольчужника в поле, ни погонщика,

Бегут вправо — мавр, влево — Майнц,

Те бросая пленников, эти — выкуп,

Всё — тем, чей верх.

С Малагиса и Вивиана узы — прочь,

В лицах — радость, а в сердцах — вдвое,

Расторопные слуги

Тащат тюки — наземь и на возы.

27 Вдоволь там нашлось серебра

Славного сосудного чекана,

Вдоволь платий

Лучшего и тончайшего шитья,

И ковров для королевских палат,

Тканых фландрским шелком и золотом,

И другие богатства и роскошества,

Но еще и вино, и хлеб, и снедь.

28 Сняли рыцари шлемы и увидели,

Что споборником их была девица,

Ибо явлены золотые кудри

И нежное из-под забрала лицо.

Ей поклон и честь

И прошенье не утаить свое имя;

А она, меж друзей всегда учтивая,

Не замедлила сказ о себе.

Отдых у Мерлинова водоема

29 Видевши, какова она в битве,

Все глядят на нее во все глаза,

А она — на единого Руджьера:

Все слова — к нему, остальные ей ничто.

Но уже зовут их служители

К пиршественному роскошеству

Под горою, защитою от зноя,

Где был ключ, а над ключом водоем.

30 То Мерлинов ключ,[5]

Каковых четыре по целой Франции,

А под ним — водоем,

Беломраморен, глажен и блестящ.

А по ободу того водоема

Резана кудесником дивная резьба:

Что ни образ, то словно дышит,

Весь как жив и едва не говорит.

с иносказательным изображением Алчности

31 В той резьбе являлся очам чудовищный[6]

Лесной зверь, видом гнусен, зол и лют,

Волчий зуб, волчий лоб,

Впалый бок от жадного голода,

Когти львиные, а уши ослиные,

А всем прочим туловом как лиса;

И он рыщет по Франции, Англии, Италии, Испании,

По Европе, по Азии, по конец земель,

32 Всех язвит, всех губит,

Кто убог, кто высок,

А тлетворнейше —

Кто король, кто князь, владетель, наместник;

Пуще же всего,

Осквернив пречистый Петров престол,

Оно выжрало пап и кардиналов,

Заронивши соблазн в святую веру.

33 Не выстоит перед чудищем

Ни единая вставшая стена,

Никакой не защитен город,

Все оплоты, все ворота — вразлет.

Словно ширится оно в божество,

Словно впрямь оно — бог для суеверящих,

И уже налагает длань поять

Ключи неба и ключи ада.

34 А над чудищем видится паладин,[7]

Кудри венчаны державными лаврами,

С ним три юных

В златых лилиях по царским нарядам,

И под тем же знаменьем некий лев,

Вышед вместе, бьется с чудовищем

И над всеми писаны имена,

Чьи над теменем, чьи по краю платий.

35 Первым вбил по крайнюю рукоять[8]

Свой булат в брюхо скаредному хищнику

Тот, чье имя Франциск французский;

Вслед ему — австрийский Максимилиан

И Карл Пятый, державный император,

Прободающий пикою злую пасть;

А стрелою разящий в грудь

Назван Генрихом Восьмым из Британии.

36 И у Льва[9]

Значится на спине: Десятый,

И тот лев вгрызся в уши злому зверю,

Измозжив его для приспевших ратников.

Словно свеян страх, —

Так стекаются смыть грехи отцов

Немногие те, но лучшие,

Кем из чудища исторгается жизнь.

37 Три рыцаря и Марфиза

Долго медлили перед теми ликами,

В жажде знать, от кого повержен хищник,

Черным ядом сквернивший столько стран.

Хоть и значились в камне имена,

Но неведомые, —

И пытали воители меж собою,

Кто что знает, дабы сказать другим.

Малагис над ним пророчествует об итальянских войнах

38 Только Малагис молчал да слушал,

И тогда-то молвил ему Вивиан:

«Ты, как видно, о зрелище небессведущ,

Твой и сказ:

Кто

Здесь копьем, мечом, стрелой свергает чудище?»