Негасимый огонь: Роман о побежденном дьяволе - [7]

— Разумеется, конечно, — сказал мистер Хас, ясно представляя себе протестующую реакцию миссис Крумм на такое предложение.

Сэр Алфеус Менго прибыл в субботу и тайно обследовал больного. Операцию он решил провести в следующий уик-энд. Мистеру Хасу предстояло самому объявить эту новость своей жене и сделать все необходимые приготовления в комнатах, которые он снимал у миссис Крумм.

Теперь он сидел, прислушиваясь к шагам жены наверху, в спальне, и к приглушенной возне, означавшей кульминацию действий миссис Крумм по приготовлению дневной трапезы. Он слышал, как она прокричала снизу, спрашивая, готов ли мистер Хас к тому, чтобы она подавала на стол. Его охватила паника, как школьника, не выучившего урок. Он спешно попытался сформулировать какие-то вступительные фразы, но ничего не приходило ему в голову, кроме слов, выражающих раздражение и жалобу. Гнетущая дневная жара смешивалась в его ощущениях с болью. От кухонных запахов его тошнило. Он не чувствовал в себе сил сидеть за столом и делать вид, что ест пищу — пережаренный бекон и подгорелый картофель.

В коридоре послышалось звяканье тарелок. Пинком отворив дверь, миссис Крумм водрузила на стол стряпню, выражая всем своим видом нечто среднее между обороной и вызовом. «А чего еще, — казалось, намекала она, — вы ожидали за четыре с половиной гинеи в неделю в самый разгар сезона от Женщины, которая должна получать шесть!»

— Ваш обед здесь, — крикнула наверх миссис Крумм отточенно пренебрежительным тоном, приглашая миссис Хас, и затем удалилась по своим делам на кухню, хлопнув за собой дверью.

В комнате снова воцарилась тишина, и мистер Хас услышал шаги своей жены, проходящей через ванную и спускающейся по лестнице.

Миссис Хас была темноволоса, несколько несобранна, приятной наружности, сорока семи лет от роду, со сдержанными манерами женщины, привыкшей обороняться от скрытых обвинений. Она приподняла крышку над блюдом с овощами.

— Мне кажется, пахнет горелым, — сказала она. — Эта женщина просто невозможна.

Она остановилась рядом со своим креслом, молча глядя на мужа.

Он неохотно поднялся и переместился к своему месту за столом. Обычно мясо разрезала миссис Хас, и теперь она собралась положить ему кусок.

— Нет, — сказал он с отвращением, — я не могу есть. Я не могу.

Она положила столовую ложку и вилку, которые только что взяла, и посмотрела на него с мрачным неодобрением.

— Это все, что мы можем здесь иметь, — сказала она.

Он покачал головой:

— Не в этом дело.

— Я не знаю, чего ты еще ожидаешь, чтобы я достала здесь для тебя, — пожаловалась она, — торговцы не знают нас, и им все равно.

— Не в этом дело. Я болен.

— Это от жары. Мы все от нее больны. Каждый. В такую погоду, как эта. Но это не извиняет твое безделье в ситуации, подобной нашей.

— Я хочу сказать, что на самом деле болен. Я страдаю.

Она посмотрела на него, как смотрят на неразумного ребенка, и он вынужден был прибегнуть к более определенным выражениям:

— Я полагаю, что должен был рано или поздно сказать тебе. Я был у врача.

— Не посоветовавшись со мной?

— Я подумал, что если это окажется всего лишь фантазией, то не стоит тебя беспокоить.

— Ну и как ты нашел доктора?

— Здесь есть на углу такой парень… О! Нет смысла устраивать из всего этого длинную историю. У меня рак… И ничего нельзя сделать, кроме операции.

Жалость к себе скрутила его. Он сдержал отчаянное желание заплакать.

— Я слишком болен, чтобы есть. Мне надо бы лечь.

Она отодвинулась назад в кресле и уставилась на него, как на какое-то ужасное чудище.

— О, — сказала она, — заболеть раком сейчас! В этих комнатах!

— А что я мог сделать? — сказал он чуть не плача. — Я не выбирал время.

— Рак! — укоризненно запричитала она. — Что за ужас!

Он посмотрел на нее с ненавистью. Под ее сдвинутыми бровями он увидел темные, враждебные глаза, которые когда-то сияли любовью, он увидел расслабленный рот с опущенными уголками губ, которые раньше были гордыми и прекрасными, и всю эту маску неприязни, выдающуюся над шеей, которую он привык называть стебельком ее головы, потому что она была подобна стеблю какого-то чудесного цветка. У нее были красивые плечи и дерзкий юмор; но теперь кожа на ее шее и плечах чуть-чуть ослабла, и она больше не была дерзкой, а лишь грубой и жестокой. Ее лоб покрылся испариной от жары, а волосы растрепались больше, чем обычно. Но все эти наблюдения не увеличили, а скорее смягчили его неприязнь. Эти недостатки не отталкивали, а ранили его, как потери, постигшие их в общем несчастье. Его всегда злили, вызывали жалость и забавляли тщеславие и слабость жены, но сейчас он понял, до какой степени дошла ее эгоистическая отстраненность, и в его сердце поднялась такая жалость и желание защитить ее, что перед ними отступила даже физическая боль. Он с ужасом обнаружил, что ее былая деликатность и нежность совершенно исчезли. У нее не осталось ни сил, ни отваги, чтобы позволить себе хотя бы одну неэгоистическую мысль. А он не мог ничем помочь ей; вся власть, которой он обладал над ее разумом, была давно утрачена. Его магия умерла.

В последнее время он очень много думал о том, что с ней будет, если он умрет. В каком-то смысле его смерть могла обернуться для нее добром. У него была страховка, которая принесла бы ей около семи тысяч фунтов сразу же после его смерти, но требовала значительных ежегодных взносов при жизни. Таким образом, смерть оказалась бы явным выигрышем. Но кто занялся бы правильным вложением этих денег и обеспечил соблюдение ее интересов? Он знал, что она была глупой в делах, касающихся собственности; подозрительной к людям, которых хорошо знала, алчной и доверчивой к незнакомцам. Он сам был виновником ее некомпетентности и теперь был обязан помочь ей жить и как-то защитить ее, если сможет. Но кроме этого личного и непосредственного резона выжить, он чувствовал, что за ним остается масса не завершенной в этом мире работы, особенно в том, что касалось школы.