Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [93]

— Я смотрел, как ты высаживался. Строен! Восхитительно строен! Тебя и годы не гнут…

Презрительно сощуренным взглядом смерил пустую залу и потребовал у важного, как генерал, трактирщика самый тихий кабинет.

Лебезливый лакей с накладкой из крашеных волос провел в угольную комнату с низким потолком и двумя приземистыми столами. Пушкин вновь прищурился; болезненно передернул плечами:

— Усыпальница. Гробница фараонова… А, черт ей щур!

Явились чопорный, колко настороженный Вяземский и покачивающийся, как на палубе, Языков.

Пушкин устало вытянул ноги в нечистых, со сбитыми каблуками сапогах.

— Ваше сиятельство, — вкрадчиво обратился к нему лакей, — прикажете цыганам взойти? Танюша здесь. — Он хихикнул. — Так и взвилася, как прознала о приезде вашем.

— Танюша, — повторил Пушкин и улыбнулся блуждающе. — Нет, любезный.

— Тризна, — сказал Языков и горячо дохнул вином.

— Да, — задумчиво кивнул Пушкин. — В наши ряды постреливать стали.

Молча выпили водки. Не дожидаясь лакея, Языков стал разливать сам и смахнул бокал на пол.

— Вот каковы гуляки нынешние, — заметил Вяземский серьезно. — Уронить уронил, а разбить уже не смог.

Языков сбычился, выставив плотный упрямый лоб.

— Вниманье, господа, — угрюмо пророкотал он. — Барон Дельвиг опочил. Но мы — мы все должны уве-ко-ве-чить! Все. В особенности ты, Баратынский. Ты один знал барона как след. Д-до потрохов чувствовал. — Он мрачно ухмыльнулся. — Вспомни все. И все опиши. И на-печатай. Ибо Пушкину недосуг, а князю не поводится. Уж я чую.

— Однако, наш Николай Михалыч в задоре, — насмешливо обронил Вяземский.

Языков сердито надул рыхлые сизоватые щеки.

— Да, я не-при-стоен, разумеется. Но — прошу прощенья. Нынче, с горя о бароне, с утра ерофу хлобыщу. — Он встряхнул редкими кудрями. — Ах, друга мои! Сколь дивен был наш Дельвиг! Он по Шеллингову завету жил. "Ис-кус-ство есть о-сво-бо-жденье!" А нее, что кроме, — жур-нализм, по-литика — для бездарностей!

Пушкин, покойно скрестив, руки, грустно улыбался. Желтые огоньки внесенных свеч набегали ему на глаза и никли, смиряемые темной глубиной его взгляда.

Князь слушал и наблюдал, с какой-то напряженной небрежностью развалясь на стуле, словно позируя художнику. Белоснежное жабо топорщилось, как распушенный петуший хвост, сигара дымилась в брезгливо откинутой руке.

Языков уставился на сигару, забыто истлевающую в пальцах князя. Пошевелил толстыми губами и вдруг сказал:

— А ведь страшно, Петр Андреич!

— Разумеется, что страшно, — подтвердил Вяземский. — Летом холера бедокурила; нынче госпитальная лихорадка. — Он отвернулся и зевнул внятно.

— Холера, лихорадка — все еррунда. Я бы согласился сдохнуть от любой холеры — плевать! — Языков сердито стукнул кулаком по колену. — Все лучше, чем в постели гнусную старость ждать. На дуэли уже не убьют: обдряб, обабился… Душно! — Он оттянул мизинцем нижнюю губу и шлепнул ею, — Живу, как лягушка. Воздухом, заключенным в моей внутренности.

— Повторяешься, брат Языков, — тихо заметил Баратынский.

— Нет уж, — продолжал упрямо Языков. — Лучше от холеры, чем от скуки холерной!

— Славно, — молвил Пушкин. Глаза его сверкнули ясным голубым огнем. — Славно. Но нельзя существовать лишь своей внутренностью. И дрябнуть не след.

Он встал, обвел быстрым тычущим взглядом застольников, словно считая их. Сказал:

— Осиротела наша артель. Дельвиг отбыл к теням — вокруг него собиралась наша бедная кучка.

— Ве-ечная память, — негромко возгласил Языков.

Пушкин резко дернул концы черного шейного платка.

— Вечная — быть так. — Углы рта опустились с выраженьем угрюмой скорби; он помолчал мгновенье — и сильно встряхнул головой. Губы сжались крепко и решительно, усталое лицо преобразилось: молодая забиячливость выпрямила и запрокинула его. — Велика печаль наша. Но чувства души слабеют, а нужды жизненные не дремлют. Неужто отдадим Булгарину поле? — Он пытливо оглядел товарищей.

— Н-ни за что! — мрачно крикнул Языков.

Князь неопределенно усмехался и гладил жабо, точно отогревая на груди живое существо.

Баратынский, откинувшись на спинку стула, сжимал ладонями виски и сосредоточенно морщился. Он был похож на седока, влекомого горячими конями по ухабистой мостовой и силящегося, несмотря на адский гром и скок, сообразить нечто неотлагательное.

— Вообразите, друзья, — Пушкин осклабился весело и гневно, — вообразите: Гнедич отослал стихи на смерть барона в "Северную пчелу"! Что общего между нашим Дельвигом и полицейским…чистом Фаддеем?

— Браво! — Языков одобрительно расхохотался непристойности и громко хлебнул из бокала.

— Общего ничего, да больше отдать некуда, — проворчал князь.

— Стало, драться надо! — Пушкин задиристо кивнул Языкову. — Глядишь, и к барьеру судьба поставит.

— Браво! — повторил Языков и облизал потрескавшиеся губы. — Будет бу-ря, мы по-спорим…

— И помужествуем с ней, — досказал князь, наклоняя серую пернатую голову.

— Я надеюсь на Киреевского и его "Европейца", господа, — сказал Пушкин. — Есть еще упование. Будем драться взасос и с подогревцами!

— Ах, как славно мы по… повоинствуем, — бормотал Языков, бестолково суя растопыренные пятерни в рукава шубы.

— Пора, — задумчиво проговорил Пушкин. И спросил, обернувшись с внезапной живостью к Баратынскому: — Что ты безмолвствуешь, милый мой Гамлет? Тихоня, скрытник! Знаю тебя! — Он залился детским смехом и погрозил пальцем ненадетой перчатки. — Впрочем, dissimuler c'est rИgner…