Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [91]

— Но Булгарин мерзавец, ваше превосходительство. Он Пушкина оскорбил.

Бенкендорф нетерпеливо топнул ногой:

— Не смей перечить! Знаю, что в доме твоем собираются молодые люди и разговоры ведут возмутительные!

— Но о политике в доме моем не говорят: говорят только о литературе…

— Нынешняя литература вся стала политикой! Напрасно отпираешься! Сообщил верный человек, добрый твой знакомец.

— Из добрых моих знакомых никто на доносительство не способен, ваше превосходительство.

— Способны! Все способны! Все должны! — вскипал граф, надвигаясь выпяченной грудью. — И не рассуждать при мне! Я упрячу и тебя, и твоих добрых знакомых в Сибирь! Всех упрячу! Аристократишки! Тысячелетние дворяне! Сдыхать пора, а мнят себя главными персонами государства!

…Когда рассказал Вяземскому — не поверил: Бенкендорф любезен, осторожен! "Дурной сон"… Ах, не сон — явь, явь дурная!

За тафтяной занавеской — приглушенный смешок; влажный шепот произносит слова итальянского приветствия. Аннинька Керн; сейчас у них с женой урок итальянского… Прелесть Аннинька! Позвать, поглядеть в округлое личико, в глаза, бойкие и грустные… Сил нет звать. И совестно щек своих, желтых, одутлых, и этих слипшихся волос на руке. Лучше задремать, вспомнить…

"Обмываю виндзорским мылом руки и чистым подхожу к ручке милой Анны Петровны". Он с чувством поцеловал полные, с ямочками пальцы Анниньки. Она засмеялась, розовая, блестящеглазая после вчерашней прогулки и ночлега в чухонской харчевне.

Ему тоже весело, тоже свежо и молодо. Спал, вопреки обыкновенью, мало: средь ночи разбудили монотонные выкрики сторожа. И долго не мог уснуть. Подошел к окну, любовался ночным пейзажем, волновался мыслями о жене, простывшей ввечеру, — и, втайне от себя самого, смутной думой об Анниньке. Залив гладко расстилался, деревья лились в него овальными тенями, и золоченый крючок месяца вздрагивал в ветвях ивы, словно дергаемый за леску…

Расселись за огромным, грубо сколоченным столом. Глинка, маленький, стройный, как на стерженек насаженный, приветливо улыбался и, поджав под себя ноги, зябко ежился в углу. Всегда ему то холодно, то слишком жарко, и всегда грустно. И он улыбается виновато, стесняясь своей грусти. Очень, очень мил. И Сонинька так мила и добра! И Анна Петровна забавно подтрунивает над его прожорливостью, так жестоко уязвленной сегодня: на столе лишь деревянный жбан с можжевеловым квасом и жестяная тарелка с круто засоленной лоховиной, немедленно переименованной им в плоховину.

"Бедный Баратынский! Каково ему было здесь целых четыре года!" — воскликнула сердобольная Аннинька.

А линейка с черным фартуком уже запряжена, и две старые лошади с белесыми, как трепаное мочало, хвостами добродушно моргают ресницами. Вялое небо потягивается под блаженным ветерком, голубеет, постепенно расправляясь. Туман тает, деревья отделяются друг от друга, выходя из серебристой пелены, точно из дремы высвобождаясь. Лошади приятно топочут по плотной дороге. Пыли еще нет. Река, то быстрая, то тихая, вдруг стискивается ребристыми утесами и низвергается по каменистому скату, дожелта ободранному грузной водой. Встречные скалы неистово молотят наваливающуюся лавину, тучей стоят мельчайшие брызги, и берега словно изморосью покрыты.

Вылезают из коляски. Сонинька и Анна Петровна восторженно ахают и отскакивают от брызг: Глинка вспрыгивает на крутой камень — так, чтоб вода не долетала, но чтобы можно все видеть и слышать, — и, наморщив смуглое энергическое лицо, плавно взмахивает рукою и поет что-то.

"И вовсе не так уж беден наш милый Эугений".

"А? Разумеется", — рассеянно отзывается Сонинька и шаловливо отстраняет затылок от его крадущихся губ.

"Да вот и он, кстати!" — весело всклицает Анна Петровна и тычет зонтиком в имя финляндского барда, выцарапанное на известняковом утесе.

"Оставим и мы свои имена!" — воодушевляется Сонинька. И все они, радуясь и бранясь, карабкаются к мягкому камню.

И снова бегут добрые лошади. И теснят сердце, сладко муча его, радость, молодость, счастье. И трудно дышать, и свежо лицу от солоноватой влаги водопадных брызг…

— Сонинька! — позвал он. — Аннинька!

Щенок — озорной тернев — заскулил в передней. Зеленая тафта колыхнулась, проструилась — жена, испуганно глядя, приблизилась. И Аннинька следом, и доктор, в очках, с рыжими бачками — чуть-чуть на Вяземского похож…

Он приподнялся с усилием; спохватившись, прикрыл голую кисть с мерзко слипшимися волосами.

— Милые, господь вас благослови. Я хотел сказать… О чем вы? Не надо… Мне еще год надобно, хоть полгода! Давайте все сядем, успокоимся и подумаем, как остановить ее.

— Он бредит, — сурово пробормотал врач. — Лягте на подушки, больной.

Дельвиг страдальчески сморщился, выдернул руку, замахал ею — и, вспомнив, быстро убрал под одеяло.

— Маменьке письмо. Она убивается: помянула меня в именинный день за упокой. А юнкером в Варшаву — это вздор, умопомраченье — это я так… И напиши Баратынскому.

Он сосредоточенно пошевелил губами: улыбнулся.

— "Поздравляю вас, милые друзья, с мальчиком — новым гостем мира. Молю планеты, под которыми он родился, об его счастии…"

Он захлебнулся, упал в подушки, задышал громко, хрипло; серые губы беспомощно трепетали. Сильно потянулся под одеялом, поднял веки. Взгляд был зорок и пуст. Он высунул пальцы и повел в сторону тумбочки: