Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [92]

— Сонинька, нужно переписать. Новая поэма Евгения.

— Это Щастного поэма. Ты обещал прочесть и замечания сказать. Это Щастного, не Баратынского.

— Нет, Евгения. Перепиши, прелесть моя. Нужно срочно главу. В следующий номер моей газеты. Нужно срочно, а ему недосуг. Он в Финляндии, далеко.

XXV

— Не кручинься, милый; ну можно ли так? Сам едва жив с горя! — Настасья Львовна вздохнула. — Ах, ежели умерла бы я, ты столько б не убивался, уверена…

Он тяжело поднял голову, вслушался; не в слова жены — во что-то стороннее, льнущее вместе с мельканьем хлопьев к высокому окну.

— Настенька, сколько умерло с. ним. Какое он богатство унес…

— Ах, он был чрезвычайно мил, конечно. Но ведь поэзия его давно кончилась…

— Он мне рассказывал план своей повести. Боже, как умно, как талантливо!

— Несчастная Софи. Как жаль ее, — прошептала Настасья Львовна сквозь платочек.

— Вообрази: он стал входить в задор. — Евгений улыбнулся ласково и недоверчиво. — Журнализм расшевелил его; Пушкин на помощь явился, нас с князем расщекотал.

— Но как страшно обернулась щекотка эта, эта суета… — Настенька захлебнулась подавленным рыданьем. — Такой еще молодой, такой умный. Надо было беречься, сторониться этой пыли, этой политики. Чего ему недоставало, господи! Жена заботливая, друзья верные, малютка ангел…

— Роман был необыкновенный, как рассказывал его Антон, — задумчиво говорил Евгений. — Сюжет как бы подмечен с улицы. Автор не входит в дом, где разыгрывается драма, и читателя не вводит. Все действие — в окне, через стекло. Подглядом…

— Но это же неприлично! — Настенька высморкалась и рассмеялась.

— Ах, вся литература, вся романистика — одно неприличие! Подглядывают, наблюдают, подслушивают, как шпионы, — и предлагают любопытствующей публике на распахнутых страницах…

— Но ты отвлекся, милый.

— За окном молодая женщина и усталый, нелегко поживший мужчина — муж. Затем юный гость с визитом… Неведомый соглядатай заинтересовывается: что-то будет? Он является каждый день неукоснительно. Идет снег; окно покрывается индевью. И еще прекрасней кажется молодая женщина, и еще бледнее ее муж. А гость весел и говорлив, он…

— Извини, мон шер: Сашенька опять обижает Левушку, а глупая нянька хихикает с камердинером.

Настасья Львовна шумно выпорхнула за дверь.

Он грузно понурился над столом. Вдруг представилось, что сюжет повести не Дельвиг рассказывал, а он сам высмотрел; вытащил у города, скитаясь по улицам, рассеянно и напряженно пялясь в лица прохожих, в окна, мерцающие сквозь туман и снег робким подвальным светом; в окна, расточительно бьющие блеском высокого бельэтажа. И за каждым стеклом мучилась и ликовала жизнь, и странно роднились и рознились людские судьбы — как враждующие и жаждущие братства народы. И за прозрачною, но непроницаемой, как стекло, преградою русский аристократ тосковал о католическом Риме, откуда обращал завистливые взоры в сторону восставшего Парижа великий польский изгнанник… И все ежечасно мешалось, менялось в мире, страшась метаморфоз — и ища их.

Но Дельвиг не об этом рассказывал. Фабула его повести касалась лишь его окна, его судьбы. Он не собирался публиковать ее. Он не любил откровенничать, особенно после женитьбы своей.

…Конечно, она его не любила. Она не могла любить его. Он был мягкий, пушистый, теплый; она, стеклянная, холодная, жадно тянулась к пламенному. Сначала был Пьер Каховский — она увлеклась, увлеклась страстно, самозабвенно, как с простодушной горячностью утверждал сам барон, еще жених, гордящийся романтическим прошлым невесты… Самозабвенно — однако ж не забыв о благоразумии, о покое душевном. И отказала, убоявшись отца, а пуще — нешуточной огненности избранника своего. И словно в магический кристалл глядела: страшно погиб Пьер.

А выйдя замуж за теплого добряка — вновь потянулась стеклянными пальчиками к жару, к свету слепящему. Но опытный ловелас Вульф сам оказался холоден. И тогда явился юный гость — Серж, брат, разрушитель братства.

Таков он, роман Дельвига. Смерть повершила замысел.

Настенька вошла, села на канапку. Странно, с какой-то неясной просьбой посмотрела… Милая, милая! Сколько теплой прелести в высоких, мягко округленных скулках, в заботливых, широко рассаженных глазах и пушистых, пахнущих сеном локонах — во всем ее некрасивом и прекрасном облике!

— Не смотри на меня, пожалуйста, — тихо попросила она. — Ты же знаешь, у меня глаза на болоте. Третий день плачу и плачу… Что же дальше в повести бедного барона?

— Не помню, радость моя. Решительно не помню.

XXVI

Небо, предчувствуя весну, разнежелно золотилось на западе. Новые Триумфальные ворота блистали четырьмя Славами, летящими над недостроенными арками. Чугунные аллегории, маслянисто озлащенные закатом, и фигуры славянских воинов напомнили Петербург. И сжалось сердце: холоден и пуст Петербург без Дельвига…

Лакей, торчащий у яркого подъезда, ловко подскочил, с лихим треском откинул ступеньку кареты. От лакея разило редькой: холера была еще близка.

У занавешенного гардиной окна стоял Пушкин с опущенным чубуком, длинным, как шпага. Проворно обернулся на шум шагов; обнял, расцеловал в губы. Он был изжелта-бледен, но зубы сверкнули крутым блеском.