Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [38]

Слуга, недовольно ворча, втаскивал лохань и кувшин с ледяной водою. Евгений ополаскивал обеими пригоршнями лицо; взбодряясь веселым фырканьем, плескал себе на грудь и плечи. Никита, продолжая ворчать, растирал барина мохнатым полотенцем; Евгений облачался в нарядный гвардейский мундир, и слуга почтительно примолкал.

— Ты нынче в дурном расположении, красота моя. Отчего ты не влюбишься? Иль мало в Петербурге Лаис и Фрин? — разглагольствовал Дельвиг, сочно шлепая по лужам и с наслажденьем подставляя щеки ветру. — Ты скрытен, скрытен, душа моя! Ни за что не поверю, что можно поэту жить в столь пышном граде одними мечтами!

Баратынский молчал, сунув руки в дырявых перчатках в карманы.

— А то, ежели согласишься, познакомлю тебя с наядами Крестовского острова. Страшусь только щепетливости твоей… Ба, вон и Туманский шествует!

Барон вскинул тросточку и отсалютовал ею тощему человеку в тусклом цилиндре и трикотовых панталонах.

Двоюродный брат признанного элегика Василия Иваныча Туманского ничем не напоминал своего самодовольного родича. Жидкими бакенами и испитым лицом он походил более на подьячего, нежели на поэта. Но в маленьких запавших глазках стояла темная пристальная печаль; движенья руки, затянутой в несвежую замшу, были несуетны, даже величавы.

— Знакомьтесь, господа! — весело приказал Дельвиг.

Туманский сдержанно приподнял цилиндр.

— Где ты нынче обедаешь, cher ThХodor? [57]

Туманский грустно усмехнулся, принял позу театрального оракула и воздел руку к небесам:

— Chez le grand restaurateur [58].

Друзья расхохотались.

— Нет, этак невозможно, — сказал Дельвиг, протирая платком стекла очков. — Идемте к Молинари. Я угощаю.

Поэты расположились к углу, близ стойки конторщицы, — там же, где он сидел три года тому со своими преступными сотоварищами.

"Творец всемогущий — три года! А словно бы только вчера… Но в этот срок поблекла моя младость и непоправимо омрачилась будущность…"

Он почуял на себе пристальный взгляд Туманского и смущенно потупился. Но тотчас превозмог себя и храбро поднял глаза. Туманский дружески улыбнулся:

— Вам нездоровится?

Что-то почти родственное почудилось Евгению в испытующем взгляде, в сострадательном звуке голоса — во всем облике этого молодого, но уже отцветшего человека.

— Не правда ли, — сбивчиво начал он, обращаясь к новому знакомцу, — не правда ли, это чудесно, что мы, не знакомые ранее друг с другом, соединены сейчас этим столом и беседуем, как давние приятели?

Туманский кивнул поощрительно.

— Поэзия представляется мне чем-то вроде рыцарского стола короля Артура. А иногда кажется: она — некий талисман, роднящий разрозненные души. А вы как полагаете?

— Она, однако ж, способна и разделять людей, — заметил Туманский.

— И даже делать их врагами, — добавил Дельвиг и выбил вилкою о край тарелки маршевый мотив.

— Но разве поэзия, очаровывая, не обессиливает вредные чары? — возразил Баратынский.

Тонкие губы Туманского дернулись горестно и насмешливо, но он тотчас приструнил их внимательною улыбкой.

— Вы усаживаете нынешнюю поэзию на трон, ею покамест не заслуженный. Оно и понятно: так свойственно поступать неофитам всякого религиозного направления. Не сердитесь на мои слова, ради бога. Но мне думается, что в жизни существуют материи более высокие и всеобъемлющие.

— Но разве… — спросил было Евгений. Дельвиг незаметно толкнул его колено.

Туманский продолжал:

— Кроме того, в суровом нашем климате невозможно произрастанье роскошных цветов, способных привлечь ароматом своим простуженное обонянье общества. Поэзия не может и не должна владеть, умом просвещенного россиянина всецело.

— Что поделывает твой кузен Базиль? — спросил Дельвиг.

— Василий Иваныч вновь отправляется за границу.

— Какой счастливец, — завистливо проговорил Евгений. И густо покраснел: каверзный ликер Молинари слишком развязывал язык.

— Счастливец? — удивленно повторил Туманский.

— Друг мой служит в полку, — пояснил Дельвиг. — Он человек подневольный. — И вдруг засмеялся: — Он, как птичка твоего стихотворения, жаждет на волю вырваться. Но идемте, господа?

И, мурлыча бойкое, развалисто двинулся к дверям.

"Но почему Антон так сказал? "Вырваться". Разве жажду я вырваться? А этот… Чудак! О высоком, о всеобъемлющем. Но что превыше поэзии? Говорят, он масон. Тайное общество… Вздор. Игра".

Туманский обернулся, словно его за фалду дернули.

— Вам нехорошо, Баратынский? Вы бледны.

— Оставь его, — смеясь попросил Дельвиг. — У моего Эугения свойство покидать собеседников, не выходя из их круга.

Да, это свойство водилось за ним. Дельвиг- подшучивал, сперва сострадательно, а потом беспечно: "Красота моя, ты вдруг словно заболеваешь или задремываешь под каким-то магнетическим воздействием. Глаза блуждают в поднебесье, губы шевелятся, лоб в испарине…"

— Вы странны. Но это странность подлинная, — заметил Туманский, участливо беря его под руку. — Нынче многие ведь странничают. Даже император.

Евгений неприязненно высвободил локоть и с высокомерным удивленьем посмотрел на Туманского.

— Запутал я вас? — Туманский опять приструнил свои беспокойные губы. — Нынче много путаницы. Но большие мухи прорывают паутину.