Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [37]

Дельвиг лукаво сощурился:

— А пред знакомым?

— А пред знакомым — и того пуще! Это… это как явиться мне, рядовому лейб-гвардии, нагишом в ресторацию Андрие!

Барон осторожно приблизился своей неуклюже-изящной походкой и обнял товарища. Евгений отстранился.

— Я не притворствую, Антон. Я но совести признаюсь тебе: претят мне любые публичности! Я взрос в тишине и одинокости, всякий шум и неосторожное внимание пугают меня. Довольно мне, что я нашел в тебе истинного друга, что ты услышал и понял мое сердце.

Он взволнованно зашагал по комнате.

— И — Пушкин… Показать мои стихи Пушкину! Творец всемогущий!

Он мрачно скрестил на груди руки.

— Мне, заклеймившему честь дворянскую и фамилию славных моих предков, — мне выступать печатно и выставлять на всеобщее, осмеянье уже осмеянное мое имя!

Барон, молчал, листая книжку "Благонамеренного".

— Нет, друг мой. Не мне соперничать в сладкозвучии с тобою и с Пушкиным. Я — солдат. Мое дело — служба.

— Но разве служенье музам не есть род службы? — вкрадчиво возразил Дельвиг. — И службы высокой, непорочно чистой?

И отошел к окошку, мурлыча под нос слова любимой своей песенки:

Полно, полно, зяблик милый,

О неверной тосковать…

Евгений рассеянно побарабанил по столу и засвистал тихонько, думая о своем. Барон смолк, внимательно склонив голову набок. Евгений посвистал немного — и смолк тоже, внезапно прислушавшись к себе. И расхохотался.

— Воля твоя, Антон! Коль мы, не сговариваясь, мурлычем одно и то же, суждено нам петь вместе! A propos — опостылело мне житье у моего важного петербургского дядюшки! Знакомый кофешенк сдает задешево весьма приличную квартирку в Семеновском полку. Поселимся вместе — согласен?

Дельвиг прочувствованно кивнул.

Баратынский шагнул к нему и с силой тряхнул за плечи:

— Что же ты молчишь, нечестивец? Что томишь? Выкладывай, что говорил Пушкин о стихах моих, предательски напечатанных тобою!

Домик был маленький, неказистый, но с мезонином, два оконца которого обрамлялись двумя белеными колонками. Здесь, в двух комнатках, разъединенных узким коридором, и расположились друзья-поэты.

Во всей округе царила деревенская тишина. Лишь ранним утром бил за углом неблизкой казармы барабан и изредка звенели под окнами шпоры офицеров.

Позади дома тянулся запущенный сад, в глубине его голубела деревянная беседка с надписью: "Непошто далеко идти, и здесь хорошо". Никита выносил сюда в теплую погону табуреты, и друзья предавались нескончаемым беседам. Здесь же Дельвиг принимал начинающих стихотворцев. Ему нравилась роль ментора; судил он строго, но чистосердечно и увлеченно. Впрочем, когда являлся автор безусловно бездарный, барон втихомолку потешался над ним — так, однако, что тот ничего не замечал.

— Пороки должно изображать в чертах отвратительных, — резонерствовал Антон, с профессорской важностью взирая из-под очков на усача в зеленом мундире армейского поручика.

— Отвратительных, — покорно вторил офицер.

— Отвратительных, но не слишком резких, — поправлялся барон и назидательно подымал палец. — Дабы не пробуждать в молодых людях чрезмерного любопытства!

Усач благоговейно выслушал урок и ушел, прижимая к мощной груди толстую рукопись нравоучительного романа из жизни поселян.

— Ты его вконец запутал, беднягу! Как он сможет писать далее? И сможет ли?

— В этом и состояла цель моя, — пресерьезно отвечал Дельвиг. — Поделом, поделом… Эй, Никита! Ни-ки-тушка-а! Есть хочу до смерти!

— Да, Антон: опять ты вчера не ужинал дома! Какое приключенье взманило тебя, питомец ветреной Киприды?

Барон залился ровным розовым румянцем и громко повторил свой клич:

— Никита! Эй, Никитушка-а!

Результат был прежний.

— Отчего ты не расстанешься с этим монстром? Вечно он под хмельком; давеча письмо мое потерял. Спасибо еще, признался.

— Эугений, красота моя! — взмолился барон. — Когда тебе надоест упрекать меня моим слугой? Пойми наконец: я уважаю в Никите собственные мои качества. Он — мое alter ego.

— Но твое второе "я" обходится тебе слишком дорого!

— Но я без Никитки — как Амур без Венеры. Я — лишенный моего Никитушки? — Дельвиг с комическим ужасом развел руками. — Да это все равно что мой обожаемый Эугений без мечты о прелестной кузине.

Евгений нахмурился:

— Ежели б не твои каждодневные напоминанья, я бы давно позабыл образ моей прелестницы.

— Ты ветреник, красота моя!

— Нет, Антон, — с тихой серьезностью возразил Баратынский. — Я рад бы полюбить всею душой.

Он усердно гнал мечты о счастье. Иногда в предрассветные часы, когда сны, ступая на порог действительности, становились особенно вольны и смелы, ему смутно представлялось что-то ярко освещенное, благоуханное, праздничное. Не то стоит он среди умиленной толпы в прекрасной церкви, не то сидит в зале, полной друзей и родных, и пьет душистое вино. И рядом, незаметно прильнув, — она, счастливо покорная, что-то шепчущая… Он вздрагивал и раскрывал глаза. Окно, полное мутным осенним рассветом, пялилось слепо и насмешливо.

— Хорош буду я, прося руку прелестного ангела! — шептал он, усмехаясь отвратительному окну. — Хороша будет она, приняв предложенье позорного отверженца!

И вскакивал, как обожженный.