Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [34]

— Mais attendez… Un peu, s'il vous plaНt… [55]

Что-то послышалось в этих словах столь доверительное и обещающее, что Евгений смущенно кивнул и с новым интересом обратился к сцене.

Близился финал. Осужденная на казнь героиня, сомнамбулически пошатываясь, вышла из-за кулисы. В цепях, в белом платье, с длинными распущенными волосами, она безумно вперилась в пространство. Обрюзглое лицо ее заливали слезы, глаза сияли страданьем и любовью. Усталый хрипловатый голос зазвучал внезапной силой и чистотой…

Аплодисментам не было конца. Яростней всех рукоплескал сосед Евгения. Смешным ореольчиком вздымался над его головою белокурый пух; округлый подбородок младенчески выпятился вперед.

Из театра вышли вместе и нерешительно остановились перед площадью, загроможденной каретами и санями. Лакеи выкликали титулы и фамилии господ; кучера один за другим отрывались от костра и, нелепо толстые и черные на озаренном снегу, косолапо спешили к экипажам.

Молодой человек степенно наставил меховой воротник скромной шинели, вскинул трость и близоруко сощурился.

Евгению стало грустно: сейчас крикнут экипаж этого меланхолически восторженного незнакомца — и, небрежно махнув щегольскою перчаткою, умчится он в смутные просторы огромного зимнего Петербурга… Он досадливо хрустнул в карманах пальцами озябших рук: скаредный дядя Пьер держал проштрафившегося племянника в черном теле, а докучать маменьке пустячными просьбами не хотелось.

— Вас, поди, карета дожидается? — добродушно полюбопытствовал партерный сосед.

— Нет, я — так; я люблю прогуливаться перед сном. Pour lЮ bonne bouche… [56] — Евгений рассмеялся принужденно. — А вы, верно, торопитесь?

— О нет, я не тороплюсь никогда, — с живостью возразил очкастый юноша, и оба нерешительно двинулись срединою Невского, по бульвару, обсаженному тощими липками. На тротуарах мерцали, треща и вспыхивая, редкие плошки. Незнакомец надвинул на лоб цилиндр, обтянутый черною мерлушкой, отчего вся его добродушная, женственно плавная фигура неожиданно приняла вид бодливого упрямства.

— Вы служите где-нибудь? — спросил он вдруг.

— Нет… Покамест — нет. Но я определяюсь в полк. В лейб-гвардию. А вы?

— Я по выпуске из императорского лицея определен был в департамент горных и соляных дел. Засим уволился. А нынче…

— Вы Царскосельский лицей кончать изволили? С Пушкиным?

Толстяк важно кивнул:

— Да, с Александром Сергеевичем Пушкиным. А вы, позволю полюбопытствовать, следите за отечественною словесностью?

— Слежу… Но я был столь неучтив, что осмелился вас перебить. Вы о службе своей.

— Имея особенную склонность к занятиям библиографическим, я поступил намедни в императорскую публичную библиотеку.

Евгений завистливо вздохнул. Незнакомец глянул из затуманенных очков кротко и чуть лукаво.

— Вы о Пушкине спрашивали. Я близкий приятель ему. И тоже сочиняю.

И радостно отозвалось в сердце это "тоже", могущее означать и самонадеянное: "Как Пушкин!" — и догадку, подстрекающую к ответной откровенности:

"Сам, поди, грешишь! Не таись…"

И, вновь ошеломив Евгения своей проницательностью, спутник его молвил:

— А вы ведь сами пишете стихи. — И залился девичьим звонким смешком. — Не смущайтесь! О, пожалуйста, не смущайтесь! Мне все молодые показывают писания свои. Я барон Дельвиг.

Имя свое он произнес отчетливо и несколько высокомерно.

— Но я вовсе не сочинитель; я в военную службу, — пробормотал Евгений, весь пылая лихорадочным жаром и нетерпеливым желаньем открыться скорее…

XXVII

Маета вахтпарадов, выматывающие душу ученья с фигурными стойками в пешем строю и бесконечными ружейными приемами теперь не так угнетали его. Едва лишь выдавался на плацу свободный час, Евгений поспешал в бедную квартирку Дельвига, состоящую из двух камор, заставленных гипсовыми бюстами античных мудрецов и поэтов. Свойски кинув шинель пьяноватому Никите, нехотя подымающемуся при появлении гостя с угловатого рундука, он без стука переступал порог и порывисто обнимал нового друга.

Барон сам читал мало, зато нельзя било представить себе слушателя более внимательного и придирчивого.

— Славно, славно, — приговаривал он, — Но, друг мой, этот стих немного неопрятен. Пух в кудрях. Как у меня или у Никиты моего!

И заливался звонким, с шаловливой задышкой, смехом.

— Цезурка чуть-чуть прихрамывает и шаркает. Как князь Вяземский.

Эта нетерпимость в человеке, философически мирящемся с чудовищной неприбранностью своего обиталища и всегдашней неряшливостью пьяненького слуги, очень забавляла Евгения.

— А эта элегья отменно хороша, — молвил однажды Дельвиг, серьезно и словно бы настороженно глянув из-под очков. — Надобно в журнал отдать.

— Господь с Тобою! — пылко возразил Евгений и потащил к себе небрежно измаранный листок. — Ни за что!

Его так и обдало страхом при мысли увидеть свое имя напечатанным.

— Надобно, надобно, — повторял Дельвиг, легонько барабаня пухлым пальчиком по краю стола. — Надобно бы-бы…

— Скажи, Дельвиг, — прервал Евгений. — Отчего ты, побуждая меня к непрестанному труду, сам так ленив? Отчего так нерадиво служишь музам?

Дельвиг обескураженно развел пухлыми руками. И прочитал, виновато покачивая головой: