Небо остается синим - [44]

Эдит чувствует, что каждое слово этой особы сжимает до боли ее сердце.

— Да, да, представьте себе, это ничтожество, — продолжала возмущаться хозяйка, — этот нуль! Забыл, что, если бы не ваш отец, он давно бы сдох с голода. Неблагодарная тварь! Вот посмотрите, — она подошла к хорошо знакомому Эдит американскому письменному столу и, щелкнув замком, продолжала: — Здесь ваш отец хранит документ о своем состоянии! — Она дрожащими руками начала рыться в бумагах. — Нет, погодите, я не это хотела вам показать. Это наши… Иногда по вечерам ваш отец открывает стол и углубляется в бумаги. И тогда никто не должен ему мешать.

Эдит Хауптман разглядывает бумаги. О, как ненавидит она эти документы с почерневшими от времени строчками, все эти рубрики, цифры… Эти бумаги виноваты во всем. Ей хочется крикнуть, но госпожа Матильда продолжает:

— Если бы все вернулось обратно, фабрика вашего отца снова расцвела бы, как и моя лавка. Только надеждой живем. Надежда и связала нас!

«Только надеждой и живем. Надежда и связала нас!» — с болью отдается в душе Эдит. Семиглавый подсвечник притаился на шкафу в соседней комнате, но Эдит не заметила его.

Она схватила свой портфель и быстро, не простившись, направилась к выходу. В дверях она столкнулась со старым, седым человеком.

— Эдит! — воскликнул он.

Но Эдит была уже далеко.

Однажды ночью

Вечер в больнице начинался как обычно. Но вдруг тишину прервал резкий, нетерпеливый звонок. Еще один, еще… Звонили беспрерывно и настойчиво.

— Сейчас! — отозвался чей-то голос. Послышались торопливые шаги, звон ключей.

Щелкнул замок. На пороге стояла женщина с ребенком на руках.

Оттолкнув растерявшуюся сестру, женщина побежала по коридору. Грузная сестра едва поспевала за ней.

В конце коридора женщина чуть не сбила с ног врача и, тяжело дыша, остановилась. Врач Магда Мондок была уже в пальто и перчатках — собиралась домой.

На миг взгляды их встретились. В глазах матери было отчаяние и мольба. Во взгляде врача — растерянность и изумление.

«Знакомы они, что ли?» — подумала сестра, почтительно остановившись за спиной врача. Но выяснять было некогда. Уже в следующую минуту все пошло как обычно, как и полагается в подобных случаях.

И все-таки это было необычно.

Медленно снимая перчатки, Мондокнэ напряженно слушала, как Ева — дежурный врач — подробно расспрашивала женщину о болезни ребенка. Против обыкновения, Мондокнэ молчала, только переводила взгляд с матери на ребенка, и пальцы нервно постукивали по столу, выдавая волнение.

На кафельных плитах ординаторской искрился синий свет.

— Когда заболела Ильдикэ? Значит, врач два дня назад направил ее в больницу? А вы эти два дня продержали ее дома? Да как же вы могли! — слышит Мондокнэ строгий голос Евы.

Молчание. Мысль Мондокнэ лихорадочно работает: «У ребенка подозревают туберкулезный менингит. Мать два дня держала девочку дома. Значит, боялась встретиться со мной?..»

Еще минута — и пальто Мондокнэ на вешалке. Резким движением она надевает халат. Тоненькая, хрупкая, она выглядит в нем как девочка. Можно подумать, что это практикантка, студентка первого курса, но уж никак не заведующая неврологическим отделением областной детской больницы.

Борошнэ (так зовут мать больной девочки) ведет себя, как все матери в подобных случаях: сначала умоляет спасти ребенка, плачет — кажется, готова броситься к ногам врача… А потом вдруг ею овладевает тупое оцепенение. Время от времени она украдкой, исподлобья поглядывает на Мондокнэ.

Ильдикэ пришла в сознание. Личико ее по-старчески, болезненно сморщилось.

— Что у тебя болит, доченька? — наклонилась над ней Мондокнэ.

— Головка… Головка болит! — еле слышно всхлипывает Ильдикэ. По измученному тельцу пробегает судорога, личико приобретает терново-сизый оттенок, губы темные, как ягоды ежевики.

Мондокнэ действует решительно. Попросив лаборантку остаться, она дает указания сестре, дежурному врачу.

Ева внимательно слушает, торопливо кивая головой. Неужели новогоднюю ночь Магде придется провести в больнице?

В коридоре сумеречно. Печи жарко натоплены, но от кафельных плит веет прохладой. Одинокая электрическая лампочка под потолком струит скупой свет, он растворяется в полумраке, так и не добежав до пола. Горшки с чахлыми цветами не могут оживить эту холодную пустоту.

В плетеном кресле сидит Борошнэ, на ней грубая больничная рубаха и халат. Прическа, о которой она обычно так заботится, рассыпалась. Лицо усталое, помятое и даже какое-то расплывшееся. Четко вырисовывается заострившийся нос, белеют ровные зубы. И лишь как напоминание о привычном мире блестит на шее тонкая золотая цепочка с маленьким крестиком.

Сколько времени она, сидит в этом кресле? Когда вышла из ординаторской? Час назад, два?

Как переменилась жизнь за эти несколько дней! Еще совсем недавно она так расстраивалась, когда мужу не удалось достать для автомашины скачущего игрушечного медвежонка.

А теперь?

Это началось в понедельник, после обеда. В кафельной печке весело потрескивал огонь. Она лежала на диване и скучала, перелистывая пожелтевшие страницы «Синхази Элет»[15].

Вдруг из детской раздался душераздирающий крик Ильдикэ. Не помня себя вбежала Борошнэ в детскую. Обхватив голову руками, девочка извивалась в судорожном плаче.