Небо остается синим - [43]

Какой горький кофе! Она отодвинула чашку и поспешно вышла. Но вспомнив, что не расплатилась, смущенно вернулась в зал.

А молодые всё смеялись. Не над ней ли?

Солнце село, но набухшие почки еще хранили его тепло. Цветущие кусты дождя твердили о весне.

В смятении ходила она по знакомым улицам. Каждый камень, завиток на фасаде, старый электрический столб казались ей осколками разбитой жизни. И теперь уже никогда эти осколки не соединятся воедино!

Зачем надо было тревожить то похожее на покой состояние, которое она с таким трудом обрела в новом городке? Тот мерцающий свет, который хоть слабо, но все же согревал ее душу?

Недаром она так боялась приехать сюда. Но годы шли, она уже давно простила отца. Ей становилось грустно при мысли о том, что старик одинок, что она, единственная оставшаяся в живых из близких ему людей, живет далеко от него. А он, наверное, совсем беспомощный старик.

Она шла по улицам, с любопытством разглядывая хорошо знакомые и все же казавшиеся теперь совсем иными места.

А вот идет Пири! Первой мыслью было подбежать к ней, шлепнуть ее по спине, как в далекие гимназические годы. Походка у нее и теперь такая же нервная, только растолстела, стала какая-то несуразная. И все же сколько в ней молодого, задорного! Возле нее вертятся двое мальчуганов: одному лет пять, не больше, а другой уже подросток. Сыновья Пири, маленькой Пири! Они ее называют мамой. А что, завидно?

Она ускорила шаг и свернула за угол.

Вот и квартира отца. Позвонила. Никто не открывал. Наконец, после второго, упорного, длинного звонка в глубине квартиры послышалась тихая возня. И за дверью раздался неприветливый скрипучий голос.

Эдит назвала себя.

Голос стал приторным, ласковым.

Щелкнул замок. Дверь распахнулась. Перед Эдит стояла низенькая, круглая, дряхлая женщина. Ее лицо лоснилось от густого крема.

— Нет, ваш папаша здесь не живет. Он только питается тут, — сказала женщина. В голосе ее послышался испуг, а во всем поведении скользило смущение. — Но вы можете подождать его, душечка, он обычно приходит сюда ужинать.

Женщина провела неожиданную гостью в комнату.

— Простите, что темно, — оправдывалась хозяйка, — но я вынуждена экономить даже на электричестве. Вам ведь не надо объяснять, в каком положении очутились мы… — Она повернула выключатель.

Строгая темная мебель. Кто знает, сколько ей лет, но она до сих пор крепка и тверда. И неподвижна. А на стенах мрачные, потемневшие от времени картины. Только сейчас Эдит поняла, что это иконы. Окна закрыты массивными ставнями. И в каждом углу предметы церковного обихода. Госпожа Матильда уловила недоумение гостьи и стала объяснять:

— Да, милашечка, это все, что у меня осталось от богатой лавки моего покойника мужа. Теперь я продаю их, вот так перебиваюсь. Не те пошли времена. Спрос не тот. Да что говорить… — Она хотела еще что-то сказать, но замолчала.

Эдит рассеянно слушала ее. Почему отец именно здесь нашел себе приют? Среди этих икон? Ведь сам он другой веры. Ради этой веры он растоптал счастье единственной дочери! Нет, не может быть!

— Я понимаю, вас интересует, как живет ваш отец? — прервала Матильда ее мысли. — Что скрывать, работает, бедняга, на заводе. Мог ли он предполагать, какая участь постигнет его на старости лет! А какое у него было дело! Свечная фабрика. И вам бы жить при нем припеваючи! Недаром мой покойничек дорогой говаривал: «Ох и деловой человек этот господин Хауптман. Напал на золотую жилу: свечку-то под субботу их религия велит покупать даже самому что ни на есть бедняку». Да и мы не жаловались. Мне бы теперь хоть десятую долю того, что у нас было…

Все здесь противно: жирный кот, застоявшийся запах сала. И, быть может, впервые за много лет в душе Эдит поднялось чувство, похожее на протест.

А госпожа Матильда тем временем продолжала извергать потоки слов:

— Ох и обрадуется же ваш папенька, что и говорить! Таких отцов днем с огнем поискать. Вечерами он усаживается вон в том кресле, возле печки, — это его любимое место, — и тогда у него только одно на уме: дочь Эдит. Она-де живет одна-одинешенька. Как он горюет, что ему так и не удалось выдать вас замуж за достойного человека. Теперь она-де мучается с деревенскими детьми, и с их-то неотесанными руками учить музыке… Гм… я представляю, как вам приходится сладко! — запричитала Матильда.

Эдит молчала. Что это, уж не насмешка ли? Ее — и вдруг замуж! И как она смеет хулить учеников? Хотя бы того шахтерского мальчишку с удивленными темными глазищами. Или хрупкую, худенькую девочку с пальцами, словно созданными для рояля. Чистые детские лица глядели на нее в ожидании новых чудес, которые она должна была им открыть.

Хозяйка поставила перед ней чашку черного кофе.

— Скажу я вам, милашка, что горе вашего папы еще усугубляется, когда он думает о том, какой сброд пришел к власти! Ему уже почти удалось получить теплое местечко на одном из складов, — мир не без добрых людей! Но это дело рухнуло. А знаете ли, кто ему подставил ножку? Вовек не отгадаете! Везель! Тот самый Везель, которого ваш отец годами держал у себя на заводе. Он и тогда вместо благодарности подстрекал рабочих…