Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [91]
Пока я писал эти отрывочные строки, выставку уже закрыли, а потому если кто из моих читателей возымел желание видеть собственными глазами то, о чем я передаю мои не систематические впечатления, ему придется подождать, пока в другой раз сделают единство Италии (тогда это может быть уже будет и не на шутку) и откроют снова, или во Флоренции, или в другом каком-либо городе, всемирную итальянскую выставку.
Л.М.[315]
Политическая литература в Италии
Период независимости:
«Oculus pastoralis», се. Фома Аквинский – Данте, Колонна – Петрарка и классическая школа – Джино Каппони – Савонарола
Нигде в христианском мире мы не встречаем такого развития политической жизни, какое нам представляет Италия со времени своего появления на поприще средневековой истории и до своего подпадения под власть общеевропейской государственности. В этом отношении она оставляет позади себя даже классические республики древности, возлагавшие на многочисленных рабов будничные житейские заботы, чтобы не отрывать своих граждан от политической деятельности. По крайней мере, здесь, в муниципально-федеративной Италии, мы встречаем такое многообразие и обилие элементов политического развития, которое, кажется, нигде не повторялось в истории. Папство и империя, федерация и централизация, республика и монархия, полноправие коммун и своеволие синьоров, – все формы народоправства, начиная от флорентийской демагогии и кончая тяжеловесным олигархическим деспотизмом Венеции, – все виды государственности и гражданственности, когда-либо изведанные в истории романо-германских народов, сталкиваются в Италии одновременно на пространстве нескольких квадратных миль, иногда в стенах одного и того же города, стремятся искоренить, вытеснить друг друга, в свирепой борьбе за свое существование, не стесняясь в выборе средств, могущих доставить им хотя бы временную и местную победу над противником.
Те же самые элементы политического существования играют роль в истории и других европейских народов. Но там тот или другой из них подчиняет себе остальные и властвует более или менее безраздельно в течение целых веков, в силу одного того факта, что он мог подчинить себе все остальные, которые – при тогдашнем младенчестве мысли и ее робком смирении перед космическими явлениями – и не требует от него никаких иных объяснений его владычества. В Италии эти элементы существуют и развиваются совместно, параллельно; являются поочередно здесь победителями, – там побежденными. А если какому-нибудь из них и удастся порой восторжествовать более решительным образом над остальными, то и это не создает устойчивого политического положения, потому что противники, – побежденные, но не уничтоженные, – тем внимательнее следят за минутой, удобной для того, чтобы склонить на свою сторону безапелляционное право силы.
Короче говоря, в то время, как для всей остальной Европы условия относительно устойчивого политического строя вытекают естественным путем из права силы, не нуждающегося ни в каком признании, кроме фактического, – Италия вынуждена создавать для себя эти условия силой собственного разума. Таким образом совершенно объясняется то раннее напряжение политической мысли, которое создает в Италии целую своеобразную политическую литературу уже в те отдаленные времена, когда мысль всего остального исторического мира не смеет еще затрагивать политических явлений; когда даже относительно простейших культурных явлений она довольствуется одними мистическими представлениями.
Для самого посредственного мыслителя нашего времени было бы совершенно ясно, что причины тогдашнего бедственного положения Италии следовало искать в тех элементарных условиях, этнографических, климатических, исторических и т. д., из которых слагается общественный, а за тем и политический быт народов. Современный мыслитель легко мог бы понять, что с тех пор, как нет внешней силы, которая могла бы сгруппировать разнохарактерные элементы итальянской народности вокруг одного какого-нибудь знамени и заставить хотя бы некоторые из них отказаться от своей обособленности и своих притязаний, – то остается только один исход, а именно: разрешить и примирить все эти разноречивые притязания в широком синтезе, найти такую формулу социального устройства, которая позволяла бы счастливым гражданам торговых и промышленных городов развиваться во всю ширь, преследовать свои идеалы утонченной цивилизации, не ложась в то же время всей своей тяжестью на полудиких жителей деревень, как голодные звери, рыскавших вокруг стен этих «мраморных и шелковых» городов, – которая позволяла бы итальянским феодалам преследовать свои геральдические идеалы, не забирая силой у богатых промышленников и купцов те деньги, без которых и Санчо Пайса очень хорошо понимал, что благородный рыцарь не может разгуливать по белу свету… и т. д. Мы не станем перечислять все те вопиющие контрасты, которые должны бы были быть примирены и разрешены для того, чтобы политическая жизнь Италии того времени могла войти в колею мирного развития: трудно предположить, чтобы одна из самых сложных и трудных задач общественной науки – наилучшая форма взаимных человеческих отношений, задача, перед которой останавливается в недоумении современный гений человека, в ту варварскую эпоху могла так или иначе сформироваться, – предположить это – значило бы допустить, что социология, труднейшая и сложнейшая из всех наук, могла возникнуть наперекор всем законам исторического развития, внезапно, как Минерва, выйти во всеоружии из головы какого-нибудь олимпийца.
