Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [87]

Эта современная картина представляет сцену очень отдаленной от нас эпохи начала XIV века; но в этой одной сцене целая драма, вся жизнь того времени, со всей правдой подробностей и мелочей, тогда как в самой картине вовсе не бросаются в глаза эти мелочи и подробности; художник сумел быть очень умеренным в их выборе и размещении. Архитектура, костюмы, разучены со всей строгостью и добросовестностью; Усси, художник скромный, не позволил себе ни одной поэтической вольности, ни одного анахронизма, которые в большом ходу между художниками, не совсем осмотрительно отдающимися вдохновению.

Сюжет, выбранный Усси, – одно из событий, очень часто повторявшихся в истории Флоренции в средние века, и характеризующих жизнь итальянских общин того времени.

Когда вся Европа начинала новую жизнь и стремилась к внешнему могуществу, Италия, раздробленная на мелкие республики, добивалась внутреннего гражданского развития, жизни личной, которая очень резко противоречила жизни всех остальных европейских государств. Те сознательно вырабатывали принцип абсолютизма, неограниченной монархии, который один мог доставить им возможность окрепнуть и добиться предположенной цели; Италия развивала городскую общину, municipio, сосредоточивала в ней всю политическую и административную власть. Первой формой этого общинного правления было владычество оптиматов, аристократических семейств. Община народная появилась уже позднее, и с самого начала своего существования вступила в открытую борьбу с олигархической общиной. Та уступила не разом и, потеряв наконец надежду взять силой, принялась за хитрость. То одна, то другая из олигархических фамилий принимали под отеческую свою опеку доверчивый народ и прямым, или косвенным образом прибирали власть в свои руки, из трибунов народных становились тиранами, деспотами, пока народ не выходил из терпения и не свергал ненавистного ига, чаще всего для того только чтобы снова подпасть под другое. Медичи, прочнее всех других забравшие Флоренцию в свои руки, были изгоняемы оттуда шесть раз, пока наконец незаконный сын папы Климента, Александр Медичи, с помощью императорских и папских войск, не взял ее с бою после долговременной осады, и не сломал окончательно ее вольную муниципальную конституцию.

Изгнания эти – подвиги пробуждения народного – представляют целый ряд весьма выгодных для исторического живописца сюжетов, тем более еще, что совершались они не грубой материальной силой, а геройским увлечением или всей массы, или отдельных личностей.

Усси выбрал первое по времени изгнание Готье де Бриена, герцога Афинского. Я предполагаю, что читателям достаточно известны своевольные и коварные подвиги этого пришельца, успевшего сперва льстивыми обещаниями обмануть народ и приобрести его доверие, потом довести его до отчаяния, и наконец до полного сознания собственного достоинства и силы. Народ однако же не стал вымещать на особе утеснителя свои страдания и угнетения.

Бледный, расстроенный герцог сидит в торжественной одежде в зале PalazzoVecchio у стола, на котором лежит не подписанный еще им акт его отречения. Перо дрожит в его руке; смущенные взоры блуждают по сторонам. Ему жаль, одним почерком пера, уничтожить плод стольких лет тяжелого труда, черных дел и козней. Перед ним молчаливые, спокойные как судьи, но грозные своим спокойствием депутаты от тех граждан, которыми так недавно еще играл он и которых подчинял всем причудливостям своего буйного нрава.

«Зачем в них это холодное, строгое спокойствие?» – лепечут посиневшие его губы, – «будь это шумный порыв энтузиазма – была бы надежда».

Но павшему тирану нет больше надежды! Он уже не смотрит на позеленевшее, искаженное самым отвратительным страхом лисье лицо своего секретаря. В благополучные для них обоих дни праздников и угнетений, изворотливый ум паразита находил тьмы хитросплетений, которыми упрочивалось их жадное владычество; но во дни гнева и буря, конечно, не его ехидная душа удержится в тощем теле: эта кровавая игра не по секретарскому характеру – тут проигрывается всё, а выиграть можно только удар камнем в голову. Один из герцогских кондотьеров – тощий изегрим[294], позволивший себе по старой привычке какую-то вольность с взволновавшимся на площади народом, с окровавленной головой и без оружия, с яростью в сердце, торопит своего растерявшегося хозяина:

«Подписывай, герцог. Ты медлишь, а посмотри, как там кипит это бешеное стадо. Нет, герцог, дали мы промах – не бараны они».

Солдаты потеряли и тень грубого своего нахальства; со страхом смотрят они по направлению руки кондотьера. А там поучительное для них зрелище.

Масса, недовольная промедлением, неспокойная насчет участи своих представителей, волнуется и кипит на площади. Насколько камней, брошенных ловкими руками, побили стекла герцогской залы. Доминиканский монах, будущий миссионер, Савонарола, едва может удержать своим строгим видом и разумной речью волнение.

Но герцог ничего не видит и не слышит. Сына его уводит стража; бедный юноша, которому может быть придется поплатиться за подвиги отца, бросает на него взгляд, полный самого нежного участия; но отец не замечает его. Необузданная жажда власти и страх перед грозой наполняют ум и душу герцога. Как пойманный зверек, он смутно смотрит по сторонам: да нет ли где лазейки?