Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [69]

– Ну что же?

– Да ничего. Так они потом и ушли из Вольтерры. Больше ничего не знаем, что с ними сделалось.

– Так значит только трое всех и было?

– Трое и было только. Много хотели уйти, только те как ушли, так сейчас же объявили всем нам, что кто вздумает идти, так уже и не возвращался бы значит… не хотели.

В это время один тихонько толкнул локтем говорившего:

– Идет! – сказал он ему вполголоса. «Maledetto»[255], – пробормотал этот неистово, ударивши ломом по выдававшемуся куску руды. И огромный обломок полетел на землю с глухим гулом.

Приказчик подошел ко мне и стал извиняться.

– Вы представить себе не можете, что это за плут народ. Выдается им порох для того, чтобы взрывать, где понадобится, землю – они и тот в городе продают. Прежде так им и масло выдавалось – можете вообразить себе, как они его отделывали. Я уж настоял на том, что им теперь деньгами выдают, и они покупай его, как знают. И с порохом тоже нужно будет сделать.

Затем он принялся искать образчиков различных качеств руды и посвящать меня в некоторые из тайн выработки.

– Нет, не нужно, – заметил я ему, – мне уже рассказали всё то, что меня интересовало. Тут же духота такая, что я боюсь задохнуться; пойдемте-ка подобру-поздорову на свет Божий.

И мы стали мало-помалу взбираться наверх, что было вовсе не так легко, как опускаться. На возвратном пути темные сени показались мне лучезарными и я даже мог прочесть латинскую надпись над самыми дверями подземелья: «Господи! В руки Твоя предаю дух мой». Владетели руды, я думаю, читают ее, отправляясь туда, а не возвращаясь.

Дорога шла почти постоянно опускаясь, за что я должен был быть ей очень благодарен, так как проклятая клячонка останавливалась буквально каждый раз, когда приходилось подыматься на какой-нибудь пригорок.

По сторонам были все те же голые горы, без признаков растительности; только уже приближаясь к казенным соляным заводам, милях в 15-ти от Монте-Катини, стали попадаться деревья и тощие нивы.

Мой проводник уговорился везти меня из Монте-Катини прямо в Помаранче, то есть миль 25 одной упряжкой; но по мере того, как мы приближались к соляным заводам, он всё неотступно приставал ко мне, чтобы я осмотрел это «великолепное заведение». Я был вовсе не прочь от этого – не то, чтобы ожидал найти там что-нибудь интересное, но торопиться было некуда, и мне порядочно уже надоело колесить в полдневный жар по каменной, неровной дороге. Я однако же показывал вид, что никак не поддамся, собственно для того, чтобы послушать еще красноречивые убеждения вольтерринца.

– Сюда все форестьеры ездят, – говорил он мне, – ей-богу ездят, нарочно из Ливорно за тем сюда приезжают. А вы вот мимо едете и не хотите остановиться на полчаса.

– Понимаю – лошадь не повезет дальше – я ведь это еще в Вольтерре говорил.

– Эх вы! Я для вас же говорю. Хочу, просто, чтоб вы не даром проехались. Лошадь не довезет! Вот что еще вздумали. Да она такие что ли прогулки делает. Я на ней еще несколько дней тому назад двух форестьеров-неаполитанцев что ли, или англичан, кажется… не знаю, только мудрено очень говорят… так я их из Лагони в Массу возил. Там, скажу я вам, дорога – ужас… Ни одного спуску. Гора прекрутая… – Вольтерринец заметно воодушевлялся, – вот всё равно, что на стену… 28 миль, и моя лошадь всю дорогу…

Но тут случился маленький бугорок, лошадь стала. Вольтерринец пришел в ярость; это однако же помогло не много. Пришлось вылезать, и вольтерринец не докончил своей восторженной речи.

Волей или неволей пришлось остановиться на соляных заводах. Что собственно ездят смотреть туда форестьеры – неизвестно. Выделка соли из соляных источников слишком проста и неинтересна. Заводы эти принадлежат казне: в Италии, как известно, откуп – и на соль, которого условия впрочем значительно изменены пьемонтским правительством. Зато администрация очень сложна, работники ходят не без рубашек, как в Монте-Катини, а в мундирах. Жаль, что их очень мало. Зато, правда, очень много чиновников с кокардами и без кокард, с шевронами и без шевронов.

Против фабрики дворец, принадлежащий какому-то курносому инвалиду. Прежде он принадлежал официально Леопольду, теперь Виктору-Эммануилу. Но это официальная ложь. Настоящий его владелец курносый инвалид, по имени Кекко Пиччини, который живет в нем один со своими шевронами и с полудюжиной кошек, за что официальные владетели платят ему очень умеренную сумму ежемесячно.

Но истинное божество здешних мест, которому поклоняются все извозчики, приезжающие сюда забирать соль изо всех окрестных городов, живет не во дворце, не в храме, а в грязной остерии, в которой, за дорогую плату, можно получить и грязную постель, с правом предавать в ней на съедение известного рода хищным животным свое тело в течение нескольких ночей сряду, но для этого, кроме денег, необходимо еще благоволение хозяина.

Хозяин этот – мальчишка лет 18, с заплывшим от сна и лени лицом и опухшими глазами. Он величаво, ленивым шагом расхаживает по своим владениям, не ломая ни перед кем своей мягкой фуражки в форме блина. А перед ним спешат снимать свои широкополые шляпы гордые и красивые мареммане, толпящиеся в большом количестве у его дверей и в грязных залах нижнего этажа. Чем объяснить себе подобное уважение в них к человеку, который ими только и держится – признаюсь, я никак не мог догадаться. Или это уже врожденное каждому пролетарию, стремящемуся стать собственником, уважение к тому, кто опередил его на этой дороге? Может быть и то, что остерия эта, несмотря на большое стечение народу, единственное на расстоянии каких-нибудь 15 кв. миль место, где можно достать вина, колбасы и хлеба.