Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [65]

Ответ простой: дела. Он скульптор, член всевозможных и невозможных обществ, какого бы ни было направления; он представитель вольтерранской демократии и кавалер св. Маврикия и Лазаря…

Во время последнего итальянского переворота, Вольтерра поторопилась… подождать, что сделают другие. Не то, чтобы тенденции ее не были определенны; напротив, она и душой и телом хочет доживать спокойно. Но согласитесь, смешно же бы было, ради квиетизма, поднять тревогу, тем более что оставалось много несравненно более удобных способов высказать свои патриотические стремления. Она конечно остановилась на этих последних. Синьор Conte A, Marchese В, Barone С (в Вольтерре нет нетитулованных особ) отрастили себе усы и бородки all'Italiana, предварительно сняв с себя портреты, которые послали в Вену – кому следовало. Говорят, будто получив драгоценный альбом, Леопольд забыл, что он в Вене, где запрещены цензурой сонеты Филикайи[246], и воскликнул с порывом истинно-итальянского увлечения: Forse voi ancor più bruti, ma più forti![247]

Но речь не о Филикайе – его в Вольтерре не читают. Достаточно того, что signor cavaliere Америго Витти не потерпел позора своего родного города, и едва пьемонтские войска вошли в город, он поднял трехцветное знамя на своем великолепном дворце. Он даже не ограничился и этим, а предложил муниципальному правлению назвать именем Виктора-Эммануила театр, носящий теперь имя Персия Флакка[248] и в котором с самого времени его существования не было дано ни одного представления. Муниципия на это не согласилась, находя, что вид Вольтерры и так слишком много изменился, с тех пор, как жители отрастили себе либеральные бородки.

Между тем г. Америго Витти не ограничился этим, а тотчас же открыл в Вольтерре комитет итальянского единства, которого сам он президент и вместе с тем единственный член до сих пор.

Общество взаимного вспомоществования между работниками не привилось в Вольтерре. Г. Витти никогда хорошенько им не занялся, потому что во всей Италии еще ни один из предводителей подобного общества не получил креста св. Маврикия и Лазаря. Да впрочем подобное общество едва ли необходимо в Вольтерре; собственно работников там нет.

Единственная промышленность этого города – выделка алебастровых ваз и подделка из алебастра же этрусских древностей. Основание хрупкое – да оно и подломилось сразу, едва прекратился в Италию наплыв праздношатающихся с набитыми карманами. Таким образом большинство вольтерранских рабочих перешли либо в пенитенциарное заведение, либо в богадельню.

Зато г. Витти учредил здесь батальон Надежды. Это-то и есть его капитальное дело, и оно-то и доставило ему святое право напечатать на своих визитных карточках «Cavaliere dei ss. Maurizio e Lazzaro»[249].

Кстати, о батальонах Надежды вообще. Батальоны эти состоят из мальчиков, которых даром учат военным хитростям. Они очень распространены в Италии, но в Вольтерре они, вероятно, не были бы надеждой г. Витти. Странно, что Италия так скоро успела забыть, что батальоны, сражавшиеся при Милаццо и при Вольтурно[250], не умели ходить в ногу. Военная лихорадка – болезнь, как видно, заразительная, и немудрено, что бонапартовские агенты завезли ее и в Италию. Впрочем, тут все эти батальоны – лафариньянская пародия проекта Гарибальди всенародного вооружения.

В Вольтерре вечный антагонист Витти, Ингирами, хотел было, по образцу батальона Надежды, учредить батальон Софии, с тем, чтобы послать его на помощь разбойникам в северные неаполитанские провинции. Проект этот было однако не легко исполнить и вовсе не безопасно, а потому вольтерранский аристократ счел за лучшее на деньги, предназначенные для этого, построить баню, наподобие древних римских терм – что исполнил с большим успехом.

Витти и Ингирами – два противоположные полюса в Вольтерре, и если бы только была хоть какая-нибудь внутренняя, общественная жизнь, она, конечно, состояла бы из упорной борьбы между ними. Борьба эта есть и теперь, но в весьма карикатурной и смешной форме; оба они считают себя предводителями партий, тогда как партии нет ни у того, ни у другого. Да что и делать в Вольтерре партиям; жить можно очень удобно и без них.

В Вольтерре нет не только партий, но даже того, что есть в большей части наших уездных городов – клубов, собраний, театров. Нет журнала, а иногородные получаются очень плохо, а читаются еще плоше.

Осмотрев синьора Витти, который такая же официальная достопримечательность Вольтерры, как и собор, и этрусские гробницы, я возвращался в свою гостиницу, чтобы отдохнуть на лаврах. На улице у домов, с обеих сторон, без шляп и на коленях стояла толпа. Пришлось остановиться. Проходила какая-то процессия с крестами и хоругвями. Попы в очках и в ермолках на голове шли, распевая в нос по тетрадке какие-то гимны. За ними лакеи здешних синьоринов, увешанные галунами и разноцветными (но не трехцветными) лентами. А позади всех – хор музыки контадинской национальной гвардии, играя какой-то торжественный марш. Процессия ушла далеко вперед, народ повставал с колен; вдруг из-за угла вышла толпа работников в рубашках, с засученными рукавами. Это были мареммские горцы, приходящие в Вольтерру на время отдыха от полевых работ: они раскапывают здесь землю для археологов, всё еще надеющихся докопаться наконец до чего-нибудь хорошего. Едва услышали музыку, они подхватили дружным хором гимн Гарибальди. Музыканты не утерпели и подхватили вслед за ними. Эта новая процессия поворотила в другую сторону; попы поспешили спрятаться в ближайшей церкви; публика, робко оглядываясь, стала расходиться. «Что за черти эти мареммане», – бормотали некоторые себе под нос. А синьор Калаи с наслаждением вслушивался в удалявшиеся звуки: «