Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [139]
С тех пор со мною не церемонились. Употребляли клещи и другие орудия, так что я постоянно от дождя да попадал под желоб. Сбиры и всякая сволочь выделывали со мной всевозможным подлости et diviserunt vestimenta теа[439]… и т. д. И вот я теперь в грязи, пренебрегаемый всеми, разорванный на клочки… Жду уже я давно ноги, которая бы оживила меня и стряхнула с меня грязь и плесень. Но, конечно, ни немецких, ни французских ног мне не надо, а хотелось бы своей родной ноги.
Я уже попробовал ноги некоего господина, который бы мог найти во мне лучший сапог в свете, если бы он не был обуян духом бродяжничества и не истаскал бы мою последнюю шленку. Но увы! В своих бродяжничествах он набрел на такой снег, что отморозив себе обе ноги на полдороге… и т. д.
Это стихотворение Джусти, – где могло в печати, а не то рукописное, – распространилось с баснословной быстротой по всей Италии. От Турина и до Палермо, оно стало любимым стихотворением студентов, и за ними всей молодежи. Венецианское восстание 1848 г. начинается тем, что падуанские студенты, выгнанные массами из университета за демонстрации против тедесков, гуляют по венецианским улицам с трубками в виде сапога. Толпа рукоплещет им. Агенты Райнери[440] и полицианты должны были отбивать революционный курительный снаряд австрийскими штыками и тесаками…
С лишком десятилетний период деятельности Джусти, от появления «Сапога» и до самого восстания в Тоскане, является самым светлым промежутком всего его существования. Минутами он падает еще, и довольно низко; минутами он холоден и мрачен, он хандрит. Но вообще он процветает в это время. Полные огня и жизни сатиры, едкие, льющиеся раскаленным свинцом на отверженные головы, выходят всё чаще и чаще из-под его пера. Его небольшая и непереводимая ни на какой язык «Застольная песнь: Джирелла»[441] достигает такой высоты, до которой и сам Джусти доходил редко. Меткая, как прозвище, данное русским мужиком Плюшкину[442], она как-то прирастает к имени почтенного дипломата. Едва ли хоть один итальянец в состоянии, услышав имя Талейрана, не повторить про себя припев «Застольной песни» Джусти, посвященной этой великой ничтожности.
Один новейший из итальянских биографов Джусти пресерьезно упрекает этого поэта за то, что он находил время и возможности писать в промежутке между своим lo Stivale и «Землей Мертвых» (о которой сейчас скажу несколько слов) – двумя высокопатриотическими своими стихотворениями, песенки, лишенные всякого политического содержания, иногда даже спокойно эпикурейские и т. п. Не знаю, насколько это разнообразие таланта дает право заключать нам о том, что поэт только талантом, а не сердцем, не всем существом своим понял современные вопросы и искренно сочувствовал им. Относительно Джусти всякое подобное рассуждение было бы не у места. Исключая последние годы его жизни, можно сказать, что он не сказал ни одного слова, которое бы было вполне лишено общественного значения. Как бы глубоко не сочувствовал человек общественному или даже личному своему, или чьему-нибудь горю, если только он одарен живой впечатлительностью, он не может вечно скорбеть, отчаиваться, скрежетать зубами под опасением сделаться аскетом. Джусти не уходит в фиваидские степи[444], а остается жить в обществе, где ежеминутно новые люди, новые события и столкновения вызывают в нем ряд ощущений, которые требуют высказаться. Они не сбивают его с пути, с мысли, лежащей в основе его существования. Мы часто любуемся красотой пейзажа, заглядываемся на красивое лицо молодой женщины, когда идем по своей или по казенной надобности с ранней зарей; но ведь это нисколько не мешает нам не забывать своего дела, не уклоняться от его исполнения, когда мы до него наконец добрались.
Одна струна, в особенности напряженная в нем, звучит сильнее других, и чутче других откликается на малейший призыв. Это всё тоже стремление к лучшим судьбам, к свободе и к счастью. Чем сильнее и сознательнее в человеке эти стремления, тем больше умеет он выходить из своего узкого я, тем шире поле его деятельности. Это узкое свое я кажется ему чересчур мелким для сочувствия общенародной жизни, и он стремится объять, заключить в себе всё более и более полную единицу; он вмещает в себе наконец всё человечество. Одним из моментов этого внутреннего процесса, когда человек в себя впущает всех собратий своих, связанных с ним единством развития, воззрений, стремлений, или единством воспоминаний детства и пр., кровным единством соотечественности. На этом моменте останавливается развитие Джусти. Он, никогда серьезно не любивший ни одной женщины, переносит на свою Италию весь запас своей поэтической любви. Не любовник неплатонический, он не альбомные стишки пишет ей и не описывает ее красы в антологической форме. Он живет ее горем, ненавидит ее притеснителей, горит стыдом и позором при виде своих соотчичей, погрязших в дрязгах и мелочах своего гуртового рабства.
