Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [137]

В итальянском обществе давно уже не бывало олимпийского квиетизма, ищущего успокоения на предметах, стоящих вне политических прений. Между средами, удовлетворившимися грубым, развратным довольством собой и обстоятельствами до тревожного настроения молодого поколения, жаждавшего вырваться из своего угнетенного положения, не было никакого перехода. Джусти ни почему не мог принадлежать к первым; и хотя с последними у него не было полного тождества воззрения, то было по крайней мере известное сродство или сочувствие, послужившее как бы начальной точкой, первой ступенью его дальнейшему развитию…

Близость его с этими кружками, невозможность с его стороны не принимать хотя бы отдаленного, косвенного участия в том, что волновало тогда всех, не утративших способность волноваться чем-либо кроме животных побуждений – заявляют себя почти в каждом из произведений первой его эпохи. Но в них это не больше, как политические намеки, смелые выходки – отголоски весьма распространенных и более опасных речей и понятий… Попадаются даже целые стихотворения, как, например, «Una tirata contro Luigi Filippo»[432]; но в них незрелость содержания прикрывается фразами, иногда остроумными и колкими, – часто просто напыщенными…

Спешу отделить из их рода знаменитый его «Сапог» (lo Stivale), тоже очень молодое и незрелое произведение его, но которое заслуживает самого полного внимания, так как им начинается другая, блестящая эпоха деятельности Джусти, дающая ему право на сочувствие каждого не замершего и не погрязшего в мелочах и дрязгах.

Л. Бранда

Флоренция 26 декабря 1863 г.[433]

* * *

С появлением на свет стихотворения «Сапог» (lo Stivale) в 1836 г. начинается известность Джусти, как политического деятеля и как поэта, во всей Италии.

Я предполагаю, что историческое положение Италии того времени известно читателям, хотя в общих характеристических чертах, а потому я не распространяюсь о нем. Расскажу в нескольких словах то внутреннее состояние умов в Италии в это время, которое легко может быть неизвестно тем, кто знаком только с официальной, внешней историей итальянского движения.

Когда, с падением восстания в Романьях, карбонаризм выказался во всей своей несостоятельности и пустоте, общественное мнение в Италии потеряло, по выражению Джусти, la bussola e l'alfabeto: компас и азбуку; т. е. не знало, чем руководиться для дальнейшего продолжения дела, от которого отказаться было невозможно. Старый революционный кумир с своим мистицизмом и католически-иерархическим устройством не был дорог никому; но он служил «и компасом и азбукой»; от него ждали больше, чем он мог дать, и в него верили. Утратив этот мнимый центр, все разнохарактерные элементы движения бродили врознь, не имея между собой ни одной общей веры, ни одной практически установленной, или хотя только теоретически определенной точки, на которой бы могли сойтись они, соединить свои силы. Старый мир в Италии падал очевидно, и падал не только в своих, рутиной преданных проклятью, мрачных проявлениях, но и со всеми своими радужными надеждами, величаво прекрасными стремлениями, на осуществление которых не оказывалось в нем ни сил, ни даже резко определенных желаний.

Так прошли тяжелые два года в жалких ссорах между собой мелких партий и политических сект, пока наконец не явилась «Молодая Италия». Между падением карбонаризма и «Молодой Италией» появляется одна личность блестящая и сильная – Чиро Менотти, готовый дать новый толчок замиравшему, или по крайней мере начинавшему разлагаться, итальянскому движению. Менотти для нас все еще загадочная личность. Он едва успел промелькнуть на поприще общественной деятельности и умер на виселице. Короткой карьеры его было достаточно ему для того, чтобы возбудить самые богатые надежды в своих соотечественниках, чтобы сделать надолго дорогой для них его память. Но он не успел даже «объяснить себя» – сделать доступным всем то, за что сам он сложил свою умную голову…

Стихотворение Джусти «Сапог» появилось в то время, когда мысль итальянского единства, хотя встреченная живым сочувствием всех сословий и классов, еще далеко не всеми была понята, по крайней мере, в тесной связи своей с коренными вопросами существования каждого гражданина. Еще довольно молодым человеком, – таким, одним словом, каким он был, когда писал свой «Бал» и обличительные сатиры, – Джусти принимал весьма отдаленное, правда, и какое-то косвенное, участие в восстании Романий. Чем именно ограничивалось это участие в последнем заговоре умиравшего карбонаризма, я не могу сказать с точностью; мне не удалось достать никаких подробных сведений об этом событии из жизни разбираемого мной поэта. По всей вероятности, участие это было более пассивное; по крайней мере, оно не навлекло на него даже гонений со стороны подозрительной велико-герцогской полиции…

Джусти вообще не был и от природы заговорщиком. Впечатлительный и раздражительный до крайности, он мало внушал к себе доверия даже в людях, знавших близко и его самого, и честность его мнений, и искреннюю его привязанность к своим убеждениям и общему делу. Но Джусти был трус, подозрителен, как тосканский контадин и как мужики всех стран мира. Эта странная непоследовательность – удел весьма многих писателей и поэтов, людей мысли и созерцательности более, чем действия. Многое можно бы было сказать по этому поводу и не столько в оправдание самого Джусти, сколько вообще человека. Но я также мало склонен оправдывать его, как и обвинять за что бы то ни было. Мне не по душе становиться на точку зрения исправительной полиции по отношению к человеку, умершему больше десяти лет тому назад, и я вовсе не считаю это обязанностью биографа. Мы, и в самых судейских процессах в