Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [138]
Предоставляя это похвальное занятие тем, кому оно придется по душе, я возвращаюсь к Джусти…
«Ты мне напоминаешь Самсона, – говорил нашему поэту Гверрацци, – но такого Самсона, который, разрушая храмину над филистимлянами, сам дрожит от страха, чтобы осколки штукатурки не разбили ему нос».
Характеристика эта до крайности верная. Джусти всю свою жизнь дрожал перед сбирами и полициантами, которых беспощадно клеймил в своих стихах. Можно бы от души пожелать, чтобы этой черты не было в характере самого народного из итальянских поэтов. Но с другой стороны, если бы в Джусти не было этой, весьма несимпатической для современного человека, трусости, контадинского себялюбия и т. п., не было бы, может быть, в нем много того, что именно и делает его личность дорогой итальянцам, – не было бы и самого Джусти. Будем же брать живое лицо таким, как оно есть, не подгоняя его под заранее придуманные и заготовленные на всякий случай рамки совершенства… Гёте еще гораздо прежде меня заметил, что добродетели и недостатки наши растут на одном стебле…
Благодаря, может быть, этой самой черте, во всем Джусти так много простодушной наивности, что сам Леопольд II, послуживший предметом не одному из обличительных стихотворений, щадил его.
Поэт, однако же, не делал ровно ничего, чтобы заслужить покровительство высокопоставленных меценатов. Покровительство ограничивалось чисто отрицательными поступками: Джусти не преследовали, не сажали в тюрьму, чему отчасти способствовало и то, что он умел всегда вовремя укрыться от невзгоды в своей родной деревушке…
Участье, принятое им в романском восстании, как ни было оно пассивно и неприметно, имело для самого поэта весьма благие последствия. Оно сблизило его с людьми, если и уступавшими ему в талантливости натуры, то более сильными, чем он, систематическим развитием мысли, практическим знакомством с делом и жизнью. Между новыми его друзьями были люди, в свою очередь скоро добившиеся весьма лестной известности на разных поприщах: Монтанелли, Гверрацци занимали между ними первое место. Благодаря им, он скоро вышел из-под влияния братьев d’Azeglio, дилетантов по всем родам политической и художественной деятельности, и тому подобных.
Новые друзья эти очень скоро вовлекли Джусти в самый водоворот кипевшего тогда, в полной силе возродившейся юности, итальянского движения. Мысль в нем крепла от более серьезного сближения с предметами, которые всегда были близки его душе. Восприятая его талантливой натурой, быстро переработавшаяся в его сознании народная итальянская мысль, вылилась наконец в художественной, вполне народной и всем доступной форме, в его стихотворении «Сапог».
Это аллегорическое изображение Италии, изображение которой на географической карте вместе с Сицилией, очень похоже в самом деле на сапог, с высоким голенищем…
На нескольких страничках, весьма звучными и остроумными стихами Джусти передает историческую мысль существования Италии, мысль, развившуюся веками, и передает с таким глубоким сочувствием к несчастному положению della madre patria[434], с такой поэтической любовью и верой в лучшее будущее, которую мог носить в себе только мыслитель, одаренный высоким поэтическим талантом. Передавать подробно содержание таких произведений невозможно. Чтобы познакомить сколько-нибудь с ними тех из моих читателей, которым не случится прочитать его в оригинале, привожу несколько строф. «Сапог» говорит о себе:
Из числа родовых загорных (aitramontani) дилетантов, пробовавших надеть меня на свою ногу, был какой-то пиковый король. Трудился он руками и ногами, и всё же должен был убраться с носом, когда Каплун[435], ревнуя своих курочек, погрозился ему затрезвонить в колокола.
В его время, или немножко позже, выскочил из аптеки профессор медицины, чтобы доконать меня. Для этого он затевал всякие хитрые штуки, клеветы, измены, которые тянутся, с его легкой руки, целые триста лет.
Он стал меня чистить и холить, убрал меня побрякушками[436], и, с помощью размягчающих снадобий и обманов, зачистил меня до того, что изодрал мне кожу. И все те, которым я доставался с тех пор, обращаются со мною по рецепту и предписаниям этой злодейской, проклятой школы.
Я стал переходить из рук в руки; куча гарпий набросилась на меня. Прошел я через Галла и Каталонца, и измучился же. Они дрались из-за меня. Дон-Кихоту посчастливилось, но я достался ему распоротый по швам.
Те, которые видели меня на его ноге, говорят, что он носил меня прескверно. Он перегрузил меня ваксой и лаком. Меня называли Chiarissimo, Illustrissimo, но исподтишка он меня подтачивал, и оставил меня еще больше истрепанным, чем прежде.
У меня оставалась на самой средине голенища пурпуровая лилия на память минувшего величия и благоденствия. Но Папа-мул – il Diavolo Vabbia in gloria[437] – отдал и ее варварам с уговором, чтобы они из моего цветка сделали венец его сынишке мулату
