Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [110]

А между тем уже в 1516 г. в Англии Томас Морус[358] первый – насколько нам известно – своей «Утопией» возрождает идеи Платона в христианском мире. Полвека спустя Боден с своими шестью книгами о республике популяризирует неоплатонизм во Франции, где он скоро проникает в салоны отеля Rambouillet и даже на некоторое время с успехом соперничает там с эпикуреизмом.

Боден один из немногих иностранцев пользовался популярностью в Италии. Это несомненно доказывается тем, что Боккалини упоминает симпатически о нем в своем «Raggagli di Parnaso». Почти одновременно с выходом в свет «Республики» Бодена, а именно около 1580 г., платонизм совершает первое свое появление в области итальянской публицистики. Венецианец Норес[359], по примеру большинства своих соотечественников твердо уверенный в том, что республика св. Марка должна встать во главе возрожденной и освобожденной от испанского ига итальянской федерации, однако же находит необходимым, чтобы сама Венеция предварительно переродилась и стала достойной той высокой роли, которую ей готовят в будущем ее панегиристы. Он дает себе труд начертать по обыкновению до мелочности подробный план этого перерождения. Привыкнув к систематической мизантропии и хитросплетениям публицистов этого времени, читатель остается поражен широкой гуманностью воззрений Нореса. Человек с своими стремлениями, чувствами и требованиями не является у него бездушной пешкой на шахматной доске холодной и безжалостной политики, напротив последняя подчинена требованиям человечности: чему еще мы до сих пор не встречали примера на этих страницах. С немногих слов перед читателем разоблачается и настоящий источник этого внезапного перерождения едва ли не самой бездушной из всех школ и отраслей итальянской публицистики. Норес довольно беззастенчиво скопировал свой идеал возрождения Венеции и Италии с платоновского первообраза. Но так или иначе, живая струя начинает пробиваться с этих пор сквозь тину, накопившуюся на застоявшейся поверхности политической литературы Италии.

Однако платонизм медленно прививается на итальянской почве. В начале XVII века, т. е. слишком 25 лет спустя после Нореса, аббат Сгвальди[360] (1605 г.) является с новым планом перерождения Венеции, объясняя свое преклонение перед «столицей Адриатики» именно тем, что она, по его мнению, более всякого другого города в свете способна осуществить идеал, начертанный Платоном. Он полагает, что всё в ней способствует такому перерождению: начиная с ее географического положения и кончая ее историческими судьбами.

Но, – говорит он, – для этого ей надо отделаться от вековых пороков своей властолюбивой олигархии; пусть она как можно чаще меняет состав своих советов, открывая в них широкий доступ деятелям из народа, не зараженным наследственными недугами патрициата. Платонизм Сгвальди гораздо свободнее, чем у Моруса и у Нореса и стоит на менее утопической почве. Он не заимствует целиком платоновские учреждения с их мельчайшими подробностями. Он даже прямо отрицает гармонический застой и олимпийскую неподвижность своего классического первообраза. По мнению Сгвальди, разногласие составляет один из неизбежных элементов жизни. «Оно создает, – говорит он, – в музыке мелодию; в государстве порядок; в сенате разностороннее обсуждение… Оно препятствует тому объединению, которое порождает гробовое молчание и делается союзником всякого угнетенья». Но за то Сгвальди более определенно, чем кто бы то ни было из неоплатоников, ставит человека выше гражданина и гуманность выше всякой государственности.

За ним, после слишком двадцатилетнего молчания, следует Цукколи, проникнутый тем же настроением, но гораздо более своих предшественников, находящийся под влиянием «Утопии» Моруса. Согласный с Норесом и Сгвальди в необходимости радикального преобразования основных условий общественного быта Италии, он не без оснований отвергает, чтобы Венеция могла взять на себя инициативу требуемого перерождения. По его мнению, лилипутская республика Сан-Марино, которой он имеет счастье быть гражданином, гораздо способнее к такой метаморфозе. «Мы бедны, – говорит он, – но мы счастливы своей сельской простотой. Мы не знаем скупости, которая отнимает цену у богатства, ни гнусной алчности, которая унижает человека перед золотым тельцом. К нам не являются чужеземцы развращать наши нравы, купцы не привозят нам придуманные для праздных забав безделушки; банкиры не разоряют нас своими чудовищными учетами; наши ремесленники не тратят времени на производство ненужных предметов роскоши; шарлатаны не туманят наших голов, чтобы очистить наши кошельки, лекаря не отравляют нас своими медикаментами» и т. д.

Короче говоря, Цукколи идеализирует Сан-Марино, предлагая ее под именем «Città felice» (счастливого города) за образец всей Италии. Но вскоре и эта форма кажется для него стеснительной. Он издает в свет вымышленное путешествие своего деда, который будто бы, разочаровавшись окончательно в судьбах своей родины, стал искать в отдаленных плаваниях утешения и забвения. Случай пригнал его корабль к неведомому острову