Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [107]

По характеру своей деятельности, Саломонио однако же гораздо более приближается к французским анти-клерикалам XVIII столетия, чем к схоластикам-реформаторам XVI века. Выше мы уподобили его Вольтеру; но да не подумает читатель, что в римском публицисте, о котором мы говорим, он найдет хоть тень язвительной соли, ядовитой игры ума, так прославившей фернейского философа. «Écrasez Гinfâme»[355] – сокрушить светскую власть католического духовенства и освободить человеческий ум от оков суеверия: таков девиз деятельности их обоих. Но Саломонио в своем диалоге «О господстве»[356] (изданном в Венеции в 1544 г.) исполняет это солидным тоном делового человека. Первоначально, в очень немногих словах, он разбивает папский абсолютизм вообще и отсюда уже переходит к критике папства, представляющего собой, по его мнению, худший из видов религиозного деспотизма. Когда предполагаемый защитник Ватикана ссылается на историю, желая в ней найти оправдание этого противосоциального явления, Саломонио разбивает его аргументацию на этом поприще, обнаруживая при этом весьма уважительный запас учености и светлого понимания исторических событий. Затем он рисует картину нравственного упадка римского духовенства, систематически развращающего также и народ, чтобы сделать из него орудие своего владычества. Отсюда, по его мнению, вытекают все бедствия Италии, возрождение которой он считает невозможным до тех пор, пока в самом центре ее гнездится вертеп угнетения и разврата. Когда же одно из действующих лиц этого диалога сводит разговор на основные догматы католицизма, Саломонио круто обрывает его, «с резкостью», говорит Феррари, «слишком напоминающей пресловутое выражение Декарта – это не мое дело».

* * *

Заговорив об аналогиях, или точках соприкосновения итальянской публицистики с политической литературой XVIII столетия во Франции, мы не можем умолчать о епископе Вида, одном из членов трентского собора, которого диалог «de optimo stata civitatis»[357] (1556 г. в Кремоне) представляет замечательный свод некоторых метафизических формул, которыми впоследствии прославился Жан-Жак Руссо.

Кардинал Фламинио, – главное действующее лицо этого диалога, – на прекрасном латинском языке и в замечательно изысканных фразах восхваляет «первобытное состояние» человека, совершенно соответствующее той фикции, которую Руссо окрестил «натуральным состоянием» и до которой могла дойти только болезненно-отчаянная безнадежность этого мыслителя.

«Тогда, – говорит кардинал, – полное равенство царило между людьми; каждое семейство составляло независимую республику. Нравы были просты, суровы, но искренни и невинны». Власть, угнетение и честолюбие не терзали людей в это блаженное время; законы, точно также как и ссоры, еще не были изобретены. «Надо, – говорит Фламинио, – живо воскресить в своей памяти образ этих счастливых дней для того, чтобы ощутить всю горечь настоящего…» Каждый закон, по мнению этого оригинального князя римской церкви, налагает на нас новое ярмо, не улучшает нравы, а изощряет хитрость и лукавство. Каждый материальный прогресс вызывает утонченность нравов, которая тотчас же переходит в распутство. Если вам приятно видеть чистоту нравов, то обратитесь спиной к городам и станьте лицом к селам, где еще живут люди, мало воспользовавшиеся плодами цивилизации, близкие к естественной простоте…

Далее идет нижеследующая игра в вопросы и ответы:

– Существуют ли где-нибудь совершенные человеческие общества?

– Существуют; но только в мозгу ученых, или же на необитаемых островах.

– Но возможно ли, по крайней мере, их осуществление в действительности?

– Всемирное движение уносит с собой всё, и Солонов, и Драконов.

Не менее уклончивые ответы дает кардинал Фламинио и на многие другие вопросы, выражаясь более или менее полупрозрачными афоризмами и загадками.

Зато во многих других случаях он категоричен до резкости. Так, например, на вопрос: что такое финансовое управление Италии? – он отвечает: «организация грабежа». Когда его спрашивают: что останется от истории, если из нее выкинуть повествования о войнах и насилиях, мрачных переворотах и избиениях, одним словом, о всех таких событиях, в которых человек выступает зверообразным существом и злейшим врагом себе подобных, то он вовсе не отвечает, а восклицает: «О, стократ блаженные первобытные времена! Если бы меня должны были распять за это, я все-таки сочту долгом сказать, что надо бежать от этого мрачного и кровожадного чудовища, которому имя – папский или светский деспотизм. Только в глуши полей можно вкушать истинное счастье, живя сообразно с природой!» и т. п.

Весь диалог, в котором собеседниками выступают сановники римской церкви, носит на себе характер особенной салонной утонченности и изысканной вежливости, нисколько не сообразной с идеалом пасторальной простоты и природной безыскуственности, перед которыми автор преклоняется до готовности быть распятым за свое служение им. Должно заметить, что автор никогда не оставляет последнего слова за своим кардиналом Фламинио. Собеседники возражают против каждого его смелого положения; но возражают так мягко и несостоятельно, как будто и в самом деле его метафизические фикции – неоспоримые аксиомы.