Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [106]

Еще шаг – и литературное направление, столь достославно начатое Макиавелли, становится с епископом Ботеро[353] и его последователями особой отраслью полицейского управления, за приличное жалованье курящей обязательный фимиам установившемуся порядку, каков бы он ни был, и систематически позорящей авторитеты, которые могли бы увеличить силы оппозиции.

* * *

Мы далеки от намерения вести нашего читателя как бы сквозь строй четырехсот слишком итальянских писателей, трактовавших на свой оригинальный манер и с самых разнообразных точек зрения о высших и основных вопросах политики и государственности. Надеемся, что нам удалось хоть отчасти обрисовать своеобразную физиономию этой литературы, рожденной при своеобразных исторических условиях и представляющей весьма характерный, хоть и изолированный эпизод общей истории развития европейского мышления. Рожденная из настоятельных потребностей дня, эта литература с самого своего начала носит характер гораздо более теории искусства, чем общей и отвлеченной научной отрасли. Еще при Макиавелли Италия приходит к сознанию того, что историческая жизнь народов подлежит своим, особым законам, которые не в силах изменить произвол ни отдельных личностей, ни народных масс. Отсюда пытливое стремление проникнуть, разгадать эти законы, стремление составить о них трезвое, реальное представление. Несовершенство тогдашних приемов исследования, недостаток наблюдений, добытых опытом и разработанных теорий, – всё это придает этому стремлению случайный и эпизодический характер, лишенный строгого научного знания. Личная гениальность, какая-то патологическая напряженность ума служит для итальянских мыслителей заменой строгого и последовательного научного метода.

В половине XVI столетия, когда чужеземное завоевание кладет, наконец, предел непомерному напряжению политической жизни Италии, число политических писателей здесь не уменьшается, напротив оно разрастается почти до чудовищных размеров. Иначе и быть не могло: сильный импульс, данный еще с XIII века итальянскому политическому мышлению, не мог прекратиться сразу. Чем меньше давала ему исхода действительность, тем более должен он был искать себе литературного применения. Мы видим целые ряды писателей, которых побуждает приняться за перо не желание повлиять на умы современников: их рукописи и до сих пор не были изданы в свет, – не помыслы о славе: они не оставили потомству даже своего имени… Имперские власти не шутя были испуганы бесцеремонным отношением итальянских публицистов к таким вопросам, которые, по мнению большинства передовых людей того времени, могли подлежать только догматическому решению. Кардинал Каза[354] изобличает перед Карлом V зловредный характер итальянской «Ragione di Stato» и требует против нее, как против своего рода черной магии, церковной анафемы и преследования светской власти. Но умы, специально посвятившие себя изучению сокровеннейших тайн политической интриги, ловко обходят препятствия, которыми думает стеснить их светская и духовная власть. Из двух направлений, принятых итальянской публицистикой со времени падения Флоренции, несомненно последнее, макиавеллевское, несмотря на свои эпикурейский квиетизм, всего менее могло способствовать к насаждению в Италии того нравственного благочиния, которое желали бы видеть в подчиненной стране Карл V и его пособники. Тем не менее, большая часть деятелей этого направления, – по крайней мере, тех, которых имена нам известны, – оказываются высокопоставленными особами, сановниками двора, епископами или кардиналами церкви.

Может показаться странным, что итальянская публицистика, столь смело и далеко идущая в своем отрицательном направлении, не отзывается однако же с надлежащей силой на вопрос религиозной реформации, разрушившей средневековой умственный застой и положившей прочное основание интеллектуальному освобождению северной Европы. Но эта кажущаяся странность вполне объясняется тем, что Италия, пережившая гвельфо-гибеллинскую войну, не могла относиться к папству ни в положительном, ни в отрицательном смысле так, как относилась к нему остальная Европа. Папство в Италии составляло слишком старый, домашний элемент для того, чтобы поражать итальянцев своим декоративным эффектом. Не говоря даже о гибеллинских князьях и баронах, уже в XIV веке успевших привыкнуть к отлучениям и анафемам, утратившим на них свое действие, как мышьяк от постоянного употребления утрачивает свое действие на желудки тирольских горцев, – самые гвельфы, которых интересы были связаны с интересами ватиканского двора, по необходимости глядели на наместника св. Петра теми же глазами, какими смотрит на драконов, когда-то изображавшихся на византийских щитах, для устрашения неприятеля. В XVI веке светская власть папы составляет еще жизненный вопрос для одного только римского народонаселения, фактически осужденная нести на своих плечах тяжеловесную администрацию римской курии. А потому из несметного числа итальянских публицистов этого времени, насколько нам известно, один только римлянин Саломонио дает себе труд серьезно подкапывать на литературном поприще давно расшатанный, но только теперь повалившийся трон католического Далай-Ламы.