Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [101]
Феррари очевидно делает здесь ошибку, не различая в Макиавелли практического деятеля, политического вождя, почти должностное лицо (Макиавелли, как известно, был секретарем флорентийской синьории при гонфалоньере Содерини, прославившемся бесхарактерностью и глупостью), публициста-теоретика. А это подразделение в особенности важно относительно такого деятеля, который, как Макиавелли, в теории исключительно только наблюдает и объясняет, т. е. принимает всякую действительность такой, как она есть, не предъявляя ей никаких требований. Громадная разница существует между теоретическим отрицанием какого бы то ни было явления или практическим признанием его негодности в данное время, которая может выражаться в резких Филиппинах и сатирическом бичевании еще более едком, нежели то, какому подвергает Макиавелли современную ему Италию. Из того, что было сказано выше и нами, и самим Феррари, уже явствует, что Макиавелли и не думал отрицать двойственный, полумонархический, полуреспубликанский характер Италии, как историческое явление. Совершенно напротив: он именно на этот-то двойственный характер и указывает, как на причину смут и междоусобий, в которых проходила вся итальянская политическая жизнь. Но самая страна в его время находилась совершенно не в тех условиях, в каких она была, например, во времена Петрарки. Те светлые порождения, которыми справедливо гордится Феррари за свою родину, достались Италии не даром. Лучшие ее силы были затрачены в борьбе. Истощенная страна во чтобы то ни стало требовала замирения. Не находя его в себе, Италия уже значительной своей частью отдалась иностранцам. С самого начала XVI века, мы уже повсюду здесь встречаем смутное сознание, что Италия окончила свою политическую роль. Между тем в непосредственном ее соседстве сложились уже два сильные государства: Франция и Империя. Унитарно— монархическое начало надолго взяло в них верх над началом федеративно-республиканским. Не надо было даже макиавеллевской проницательности, чтобы понять, чем грозило Италии такое соседство. Папство, как политический противовес империи, уже не существовало. При таких условиях – прошедшее Италии становилось невозможностью: его отрицала история. Необходимость обороны подавляла все другие соображения. Для мыслителя едва ли могло оставаться сомнение насчет исхода предстоящей борьбы; но на гражданине лежала обязанность всеми силами противодействовать грозившей опасности.
Не теоретиком-публицистом, а итальянцем, решившимся отстаивать свою национальную независимость, отправляется Макиавелли к Цезарю Борджиа (герцогу Валентино, сыну папы Александра), который один тогда во всей Италии располагал силами и способностями, дававшими хотя некоторый шанс на осуществление макиавеллиевского проекта объединения Италии. Смерть папы Александра и болезнь его сына (говорят, что отец и сын выпили по ошибке отраву, приготовленную ими для других; причем папа умер; а Цезарь Борджиа опасно заболел и не оправлялся уже до конца своей жизни) лишили объединительные планы Макиавелли последней опоры. Вернувшись во Флоренцию, он вскоре потерял свою секретарскую должность при воспоследовавшем восстановлении господства Медичей (Юлиана и Джованни, 1512 г.), предан пытке и заключен в тюрьму, из которой вскоре вышел, благодаря покровительству Льва X. В это время он написал своего «Principe», в посвящении которого семейству Медичей обыкновенно видят доказательство гражданской безнравственности злополучного экс-секретаря. Книга эта – последнее усилие со стороны Макиавелли осуществить то государственное объединение Италии, которое одно могло еще дать некоторую гарантию итальянской национальной независимости. Но если Цезарь Борджиа помог осуществить широкий политический план Макиавелли, то Медичи оказались неспособными даже понять его. Отстраненный от всякого участия в делах, он пишет свои «Discorsi» и флорентийскую историю. Он умер в 1527 г., несколько дней спустя после последнего изгнания Медичей и по возобновлении республики, почти накануне роковой борьбы под стенами Флоренции, – борьбы, которая так сильно подтвердила его опасения за независимость разъединенной Италии, ставшей на долгие времена достоянием чужеземцев.
Эмиль Денегри[343]
Политическая литература в Италии
(Статья вторая)
Период испанского владычества:
Джаннотти и венецианская школа – Гвиччардини и индивидуалисты – Саломонио, итальянский предшественник Вольтера, и Кардинал Вида – предшественник Руссо
Макиавелли, сходя в могилу среди мрачных предчувствий своего дальновидного гения, указывал своим соотечественникам на опасность, угрожавшую Италии; он видел в ее разъединении бессилие перед внешними врагами, в ее внутреннем антагонизме, отделявшем отупевший народ от развратного патрициата целой пропастью, ее социальную немощь, и потому всеми силами старался создать такую политическую власть, которая бы, даже ценой деспотизма, приобрела Италии внешнюю силу и внутреннюю гармонию. Он ошибался в практических результатах своей реформы, он требовал вместо бессилия насилия, но в его время ни один гениальный человек не думал иначе; в его время никто не сомневался в том, что политическая централизация есть единственная панацея силы и могущества народов. Так думал и Макиавелли… На его воззрениях воспиталось целое поколение флорентийских демократов, оставивших по себе громкие имена в истории: Микеланджело Буонарроти – художник, инженер, артиллерист, дипломат, и всего более итальянский патриот – представляет нам точно такую же типическую личность гражданина, какую мы видим в Ферруччи, в этом Гарибальди XVI века, начальнике тех немногочисленных гражданских войск, которые завела, наконец, у себя Флоренция, уступая доводам Макиавелли; в Кардучио – гонфалоньере времени падения флорентийской республики; в Кастильоне и в сотне других, более скромных вождей и деятелей партии «
