Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [99]

Добродетель торжествует

И наказуется порок…

Становится ясным, что самое понятие о добродетели и пороке на политическом поприще подчинены каким-то другим условиям и соображениям, а не подчиняют себе действительную жизнь: то, за что боготворят в одном лагере, предается анафеме в другом; что быть удачливым – одно дело, а быть добродетельным или хотя бы только полезным или нужным – совсем другое дело. Кому, например, были нужны все эти Сфорцы, Борджии, Бальони, последние Медичи и т. п.?.. Становилось ясным, короче говоря, что явления государственности вращаются в каком-то особом цикле, имеющем весьма мало точек соприкосновения с предвзятыми понятиями, сознанными стремлениями и идеалами человечества; что не они управляются принципами, а «драма принципов вытекает из них, как дело чисто фиктивное, причудливое и переменчивое».

Всё это очень хорошо понимали те политические игроки, которыми так богата Италия этого времени, которым будет исключительно принадлежать политический мир с тех пор, как нарушилось фанатическое единство средневекового миросозерцания и пока не сложилось новое… Всё это они знали очень хорошо, но не любили, чтобы им говорили о том. А Макиавелли имел эту неосторожность. Разоблачить тайну успеха счастливых игроков – значит уже подорвать их авторитет. Поэтому Макиавелли должен быть причтен к мученикам свободы, несмотря на то, что, как гражданин, он всю свою жизнь честно трудился над созданием в Италии грубой централизации, и совершенно помимо вопроса о том, писал ли он своего «Principe» с целью упрочить во Флоренции подорванное у корня, сгнившее иго Медичей?

Величие Макиавелли заключается в том, что, следуя хронологически за Савонаролой, он возвышается до реального представления об идее государственности и его только относительной, условной зависимости от человеческого произвола. Вся публицистическая и политическая деятельность секретаря флорентийской республики проникнута признанием того, что явления государственности подлежат своим непреложным законам, и пытливым стремлением проникнуть в эти законы, уловить объективную связь между весьма отдаленными политическими событиями, разложить на его составные части – так сказать, анатомировать государственный механизм. Он первый изучает и наблюдает политический мир точно так же, как умный лоцман, например, изучает особенности опасного моря, по которому ему приходится плыть, понимая очень хорошо, что никакая благонамеренность не поможет ему в борьбе с противными ветрами и течениями, с подводными камнями и мелями; что только разум и знание дадут ему возможность миновать все невзгоды, подчинить себе безразличные стихии и благополучно ввести свой корабль в желанную гавань. Эти-то особенности ставят его неизмеримо выше не только всех его предшественников и современников, но и тех метафизиков общественности и государственности, которыми столь богата Европа в течение трех веков, последовавших за реформацией. Можно смело сказать, что из всех публицистов первых восемнадцати веков христианства, Макиавелли ближайший к нашему времени по трезвости и реальности своих политических воззрений[338]. Он один стоял у рубежа позитивного периода обществознания, когда европейская мысль еще только устремлялась в метафизический его период.

Всего более к Макиавелли следует применить то, что выше мы говорили об эмпиризме итальянской публицистики вообще. Как анонимный автор «Пастырского ока», так точно и Макиавелли мало заботится о том, какое место займут его исследования в общей сокровищнице человеческих знаний. Он прежде всего итальянский гражданин, поглощенный исключительно мыслью о том, чтобы вывести свое отечество из той бездны политических зол, в которой оно тонет. Он торопится дойти до частных решений практических задач, совершенно не заботясь об общих научных законах, о методологическом прогрессе. Свое реальное, строго логическое мировоззрение он высказывает без всякой внутренней целостности, часто в нелепой, разрозненной форме рецептов против того или другого политического недуга Италии вообще и Флоренции в частности. Тогда он целые свои трактаты посвящал мелочным и сомнительно-гуманным целям, как, например, трактат «О средствах усмирить жителей Кьянской долины» (Modo da praticarsi contro i popoli ribellati della Val di Chiana[339]), или даже и более общеизвестный его трактат «О войне», написанный с специальной целью убедить флорентийцев в необходимости заменить кондотьеров правильным республиканским войском: «кто поручает защиту своей свободы другим, тот заслуживает быть рабом».

Нельзя не подивиться той глубокой силе ума, проницательности и меткости психологических наблюдений, знанию людей и событий, которые Макиавелли выказывает на каждой странице своих сочинений. Но можно прочитать его целый трактат о «Государе» или любую из его «речей о декадах Тита Ливия» и не составить себе определенного понятия о том значении, которое имеет Макиавелли в истории развития общественных наук. Он нигде не высказывает своего политического миросозерцания систематически. Его личная гениальность служит для него заменой сколько-нибудь установленного и последовательного метода исследования. «Я погрузился в княжества, – говорит он о себе, – я хотел знать, как поступают они, кто их приобретает, удерживает в своей власти или теряет. История государей и тиранов раскрыла мне мысли и действия их политики. Я их и сообщаю народам для поучения»