Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель - [103]

Ответ, по его мнению, только и может быть один: водворить организацию св. Марка на берегах Арно, откуда она естественно распространится по всей Италии. И он пишет на эту тему трактаты, диалоги, критические статьи, имеющие целью ознакомить современников с чудесной организацией венецианской республики.

Далеко не беспристрастный в своем изучении политического быта Венеции, Джанотти выказывает однако же при этом гораздо больше проницательности и глубины, чем те из современных ему многочисленных панегиристов Венеции, которые имели счастье быть сами подданными республики св. Марка и даже занимать почетные должности в ее управлении – как, например, Меммо, Контарини, Гаримберто[345] и др. Известно, что свобода мысли и слова вовсе не входила в число тех благ, которыми венецианский сенат и совет считали нужным наделить своих подданных. Поэтому панегирики Венеции собственно венецианского изделия все носят на себе характер хвалебной оды, писанной по официальному заказу. Джанотти же искренен в своем одностороннем увлечении. Его анализ свободен и довольно глубок: он не падает ниц перед внешними формами. Важно, по его мнению, не то, что в Венеции дож занимал, место флорентийского гонфалоньера и сенат – центр флорентийской синьории и т. п., а то, что в Венеции довольно сильно развито среднее сословие; тогда как в остальной Италии его не было вовсе, или же, по крайней мере, оно не играло политической роли. Таким образом, этой существеннейшей своей стороной деятельность Джанотти невольно напоминает знаменитую брошюру аббата Сиэйеса «Qu'est-ce que le Tiers état?» (Что же такое – это среднее сословие?). Флорентийский эмигрант 1540 г. отвечает на этот вопрос точно также, как и французский аббат два с половиной века спустя: «Il n'est rien» – «Que doit il être?» – «Tout»[346].

По тому впечатлению, которое и теперь страстный слог и талантливая речь Джанотти производят на читателя, вовсе не сочувственно относящегося к его политическим доктринам, легко можно судить об увлечении, с которым его должно было встретить большинство современников. И действительно, направление, данное им политической итальянской литературе, остается преобладающим в ней до XVIII века, т. е. до тех пор, пока в Италии существовала политическая литература. Но его вина, если в числе деятелей этого направления мало оказалось людей способных, которые бы усвоили себе существенные черты его учения и повели бы дальше его доктрину буржуазного владычества. Большинство же панегиристов Венеции уловили только случайные черты; таким образом, это литературное направление быстро перерождается здесь в памфлеты против испанского владычества во имя одного только стихийного чувства национальной независимости.

Вождем школы, противоположной венецианским панегиристам, является соотечественник Джанотти, флорентийский же историк Гвиччардини. Мы уже говорили, что со времени первого похода в Италию Карла Анжуйского, политическая жизнь страны сосредоточилась в одной только Флоренции; а потому неудивительно, что пальма первенства в области итальянской публицистики этого времени остается в руках сограждан Каппони, Савонаролы и Макиавелли.

В лице Гвиччардини макиавеллизм самого лучшего закала заявляет свои права против табунного настроения тогдашнего общественного мнения, олицетворяемого Донато Джанотти.

Гвиччардини по преимуществу знаменит своей историей; но для нас здесь гораздо интереснее и важнее его небольшой трактат: «Pii consigli ed avvertimenti in materia di repubblica e di privata» (Благочестивые[347] советы и предостережения касательно общественных и частных дел[348]), тут он, не будучи стеснен рамками повествователя, выказывает в отрывочной и бессистемной форме афоризмов миросозерцание и личность, с высшей степени заслуживающие внимания. Мы не знаем, какая прихоть побудила Гвиччардини снабдить эпитетом «благочестивые» свои «Avvertimenti», заслужившие наравне с макиавеллиевским «Principe» анафему католической церкви и политических ретроградов. С первой строчки этого писателя вы признаете в нем одну из тех редких и трезвых натур, который ни в каком случае не погрешат против второй заповеди, «не создадут себе кумира и всякого подобия», не поставят произвольных границ своей критике и своему скептицизму; – которым вполне доступно одно только высшее благочестие, заключающееся в неподкупном служении истине.

«Глубокий наблюдатель, тонкий аналитик политических событий, Гвиччардини не знает гнева; но точно также не знает и жалости к деятелям, не умевшим неуклонно преследовать цель, которую подсказывала им их политическая благонамеренность. Его история и до сих пор еще тяготеет, как угрызение совести на нашей национальной литературе. Никто лучше его не становился на точку зрения итальянской независимости; он не упустит помянуть добром ни одного города, ни одного синьора из тех, которые оказали сопротивление Карлу V. Но точно также он не умолчит ни об одной из неудач, гнусных проделок и измен, покрывших позором имена этих квасных патриотов»[349].

Как и все резко обособленные натуры, не умеющие слиться с какой-либо политической партией, Гвиччардини возбуждает против себя всех. Особенно же приверженцы независимости карают в нем изменника и отщепенца, основывая свои проклятия столько же на его публицистической деятельности, сколько на том, что Гвиччардини принял на себя должность домашнего секретаря Медичей. Таким образом, между ним и представителями литературно-политического направления, начатого Донато Джанотти, идет ожесточенная полемика.