Не той стороною - [147]

Луговой собрался с силами.

— Что же мы друг другу скажем, Льола? Я объяснил уже здесь, почему я скрывал от тебя, что я жив. Не потому, что когда-нибудь не думал о тебе. Только в ожидании счастья нашей встречи я и жил. Не наделал ли и теперь я хуже, показавшись тебе не вовремя? Я чувствую, что лишил тебя счастья любви с другим человеком…

Он надорванно смолк, склоняясь головой к Леньке, чтобы потрепать локоны мальчика.

Льола поднялась вдруг и со стоном искреннего порыва воскликнула:

— Сева, если бы я не была виновата перед тобой, так разве я так бы смотрела на тебя!.. Но если только ты простишь… Все, все, что я видела, что я узнала, все забуду. Только бы был сын и ты, если ты меня не оттолкнешь!

— Да!..

Луговой закусил губы, чтобы сдержать вопль радости, и, держа Леньку, шагнул к Льоле, чтобы взять ее за плечо.

Льола, схватив его руку, не выдержала и вдруг затрепетала и заколыхалась в потрясшей ее истерике страдания и радости.

— Льола! Льола! — воскликнул с лютой радостью и Русаков.

— Сева, я виновата! Я виновата! — билась Льола.

Ленька, дергая то отца, то мать, заголосил в свою очередь.

— Домой! Дядя-папа! Тетя-мама! Я хочу домой…

Луговой, не отпуская Льолу, поднял мальчика на руки и с обоими приткнулся на кушетку.

— Льолочка, успокойся! Успокойся! Льолочка, оба мы виноваты, а больше всего — жизнь… Не о вчерашнем надо думать, а о сегодняшнем… Я знаю, что ты обо мне не забывала. Ты знаешь, что если я не показался тебе даже, то только потому, что тебе же хотел лучшего. Когда-нибудь мы заживем, Льола…

Льола, вобрав в себя воздух, пересилила плач и взяла мужа за руку.

— Сева, — клятвенно выговорила она, — мы не разлучимся…

Русаков со скорбным сомнением погладил ее руку и поцеловал в голову.

— Обожди, Льолочка… Давай не предугадывать того, что случится. Что бы ни было, мы жили и будем жить друг для друга.

— Но как же ты, возмужал, Сева! Какой стал серьезный и выдержанный!

— О, что я пережил, Льола!.. Ты ведь не знаешь, но я видел тебя и тогда, когда ты приезжала с Придо-ровым первый раз в Москву, и недавно еще ходил к Главполитпросвету, чтобы увидеть тебя…

— И ты знал обо мне?! — поразилась Льола.

— Знал.

Луговой рассказал, как он коменданствовал в том доме, где Придорову, по просьбе Узунова, дал свои две комнаты. Объяснил, как выручил в Одессе из приюта Леньку, описал, как работал в Георгиевске, как решил послать ей анонимку.

Льола поведала, как она искала следы Лугового в московских учреждениях и через мужа Цаты Половцевой, как жила с подругой в Одессе и что ее свело и развело с Придоровым.

— Негодяй! Подлец! — только и мог сказать Луговой, пылая от негодования.

Взаимное осведомление о пережитом воскресило и в Луговом и в Льоле ту интимность, которая спаивала их и раньше в союз любящих друг друга людей. Они стали разговаривать, будто не расставались. Вернулись к действительности, только когда вспомнили о сыне.

Ленька сидел на коленях у отца, приткнувшись головой к его плечу.

Русаков взглянул на него с отеческой заботой и вдруг снизил голос.

— Спит! — шепнула Льола.

Оба смолкли. Они разговаривали уже часа два. Глубокая ночь заставала их все еще в комнате чужого и отсутствующего человека.

— Почему-то еще нет… — выразила робкую тревогу за то, что уже поздно, Льола. — Ой, трудно будет говорить с ним, если он сделает вид, что не знает, как каждому из нас поступить…

Луговой слегка потемнел. Полминуты промолчал. Он не знал, могут ли изменить что-нибудь в их судьбе их самые пламенные объяснения. Отметил только то, что против воли запечатлелось за весь вечер:

— Ой ушел очень расстроенный.

— Да… Но не станет же он добивать нас чем-нибудь.

— Не думаю и я.

Но против воли в сердца обоих закрадывалось самое жуткое. Они были теперь как отверженные, одни во всем мире, в уголке комнаты того человека, которому они же сами, правда нехотя, нанесли потрясающий удар. С каким чувством ушел он отсюда и когда пересилит себя, чтобы возвратиться домой?

И они просидели еще полчаса, пока за дверью не раздался шум шагов и предостерегающее четкое постукиванье.

— Войдите.

И Луговой и Льола испуганно переглянулись и умоляюще подняли глаза на вошедшего в комнату Стебуна.

Стебун пробежал по ним рассеянно взглядом, занятый, очевидно, какой-то своей мыслью. Болезненно улыбнулся лишь, увидев спящего на руках отца мальчика. С одного взгляда он понял, с каким боязливым чувством встречают его Луговой и Льола. Не подавая вида, что он замечает что бы то ни было, повесил на место кепи. Жестом остановил отдавшего Леньку Льоле и намеревавшегося было встать Лугового. Качнул одобрительно чему-то головой.

— Вот, — с напряженной бесстрастностью сообщил он, — вы сговорились, а я тем временем побывал кое-где, чтобы вас обезапасить…

И у Лугового и у Льолы внутри все замерло, они всколыхнулись каким-то ожиданием и встали, несмотря на то, что Стебун недовольно повел головой, лишь они шевельнулись.

Стебун болезненно протер рукой глаза и объяснил остальное, повернувшись на момент к Русакову.

— Я был у товарищей, нашел письмо, которое было написано вами Ленину из Георгиевска, и сговорился с работниками ГПУ. На письме есть пометка жены Ильича о том, что Ленин распорядился вас легализовать. Он письмо успел прочесть. Завтра вы пойдете в комендатуру ГПУ. Вот вам вызов туда… Там всякие формальности выполнить нужно будет, и вас не тронут, пока нет против вас никаких особых обвинений. Года полтора, два проживете, а потом в десятилетие революции по всем таким делам будет амнистия, и дело будет предано забвению. Все благополучно. Можете теперь ничего не бояться.