Не судьба - [22]

К несчастью, Прасковья Александровна почти не получала писем из дому; только короткие уведомления, что все здоровы. Мишель очень сожалел об этом; но и то было хорошо, что с Прасковьей Александровной можно было поговорить о предмете его страсти. Однажды он чуть было не признался ей в своей любви к её племяннице, но остановился на полдороге, заметив вовремя, что Прасковья Александровна не на шутку приняла его чувства на свой счёт и собралась упасть к нему на грудь, чуть только он выскажется яснее.

Всё это было прекрасно; но и этому прекрасному скоро суждено было кончиться. Время неумолимо шло вперёд; прошёл июнь, и Прасковья Александровна с обществом своих знакомых уехала в Интерлакен, тысячу раз обещав непременно посетить дорогую Зинаиду Сергеевну в Петербурге и выразив надежду встретиться с нею ещё раньше, в Швейцарии.

Вскоре и Зинаида Сергеевна начала находить перемену местности необходимой для своего здоровья и стремилась вон из Эмса, хотя всем там было очень хорошо. Зина находила, что довольно глупо жить в Фергиссмейн-нихт-вилле, но самую виллу очень полюбила, и ей не хотелось расставаться с Эмсом. Лена вообще предпочитала оседлую жизнь странствиям и готова была жить где угодно, лишь бы сидеть на месте. Но мать совсем заныла; эмские воды сделались ей вредны, и в двадцатых числах июля семейство переселилось в окрестности Женевы; тут предполагалось прожить до начала виноградного лечения, которое Зинаида Сергеевна намеревалась предпринять в Веве.

IX

Мишель скучал. Ему страшно надоел Веве. Наступили двадцатые числа сентября, по новому стилю, а Зинаида Сергеевна и слышать не хотела об отъезде: она толковала что-то о тропиках, о нежности своей кожи, о «grands tableaux de la nature» [47], и из всего этого у неё выходило, что уезжать из Веве невозможно, и главное не следует. — «C'est imprudent» [48], - решила почему-то Зинаида Сергеевна и так прониклась этим «диктоном», что и сама уверовала.

Единственную отраду Мишеля составляли прогулки, в одиночестве или с Зиной. Особенно часто уходил Мишель на кладбище в Clarens, где проводил многие часы. Зина охотно сопутствовала ему туда, хотя всегда сердилась, что нельзя было рвать великолепных цветов, которые делают все кладбища на берегах Женевского озера похожими на колоссальные цветники, среди которых рассеяны надгробные памятники, часовни, статуи, ивы и кипарисы. Тенистое, душистое уединение кларанского кладбища, вид на озеро и горы от его каменной ограды — всё это совершенно гармонировало с настроением Мишеля.

Однажды, Мишель вернулся из столовой в свою комнату и подошёл к окну, выходившему на улицу; глазам его представилось печальное зрелище: густой туман, скрывающий дома на противоположной стороне, мокрая мостовая, мутные ручейки вдоль тротуара, и в довершение картины торжественная процессия — девять дождевых зонтиков в борьбе с непогодою, свидетельствующие о том, что семья Смитов возвращается с вечернего богослужения, отец — во главе, шестая дочь — в хвосте шествия. Мишель зевнул от всей души и решился прилечь, не спать, конечно, а так только, полежать после обеда. Но он тотчас заснул и проспал часа два, к своему величайшему удивлению.

Когда он уже пришёл в себя и рассуждал сам с собою о том, как могло случиться, что он заснул, к нему постучались, и в комнату вошёл мистер Уайз, американец, с которым он познакомился на днях. Они друг другу очень нравились и часто отправлялись вдвоём кататься в лодке. И на этот раз Уайз объяснил по-английски, что пришёл предложить прогулку по озеру.

— В такой дождь? — удивился Мишель по-французски, так как они всегда объяснялись на двух языках.

— Дождь? Nonsense [49]; посмотрите, какая светлая лунная ночь!

И действительно, дождя и помину не было; полная луна сияла на небе. Серый пейзаж, расположивший ко сну, остался за пределами сна. Когда длинный Уайз отдёрнул занавеску, спущенную Мишелем за два часа перед тем, в окно взглянул новый, таинственный пейзаж — серебряный с чернью.

Открыли окно: в комнату ворвался тёплый воздух, с запахом мокрой земли, цветов и листьев. Мишель дохнул полною грудью и невольно подумал, что это какое-то волшебство.

Он согласился, что на озере должно быть теперь хорошо, и отправился с американцем. Они прошли сквозные сени отеля, вышли в сад и направились к маленькой пристани, которая белела при луне своими каменными плитами, под навесом прибрежных деревьев. Сели в лодку: Мишель на руле, Уайз взялся за вёсла, и лёгкая лодка тихо поплыла по направлению к Кларансу и Монтрё, по серебряной дороге, которую прокладывал лунный свет по чёрной поверхности озера.

Мишель был в странном состоянии; точно в полусне видел он строгое, серьёзное лицо американца; при белом лунном свете ещё резче казались его резкие черты, ещё бледнее его бледное лицо, ещё чернее его чёрные волосы с проседью. Тень от шляпы резкою чертой рисовалась на его лбу, а коротенькая сигара, которая вспыхивала красными искорками, казалась частью его самого, точно она вырастала из стиснутых зубов. Он справлялся с вёслами лениво и небрежно, без малейшего усилия, и вся его фигура в сером пальто была ярко освещена луною. Вокруг лодки трепетали чёрные и серебряные струи; по берегу искрились огоньки в окнах; дома блестели черепичными крышами и неосвещёнными стёклами. Ярко белые стены, резкие чёрные тени, чёрные силуэты зданий, гор и деревьев — всё это двигалось, двигалось, уходило. Мишель закрыл глаза наполовину, и ему представилось, что его уносит куда-то в пространство, в воздух…