Не страшись урагана любви - [14]

Странно, как позднее, в феврале, на Ямайке, вскоре после того дня в декабре, все прежние воспоминания о Нью-Йорке — за все тринадцать лет знакомства с ним — оказались связанными с новой девушкой, которую он встретил, — с Лаки. Все, что случилось с ним в этом городе, эмоционально перестроилось в его памяти и включило в себя образ смеющейся двадцатисемилетней сирены из верхнего Нью-Йорка по имени Лаки Виденди.

В свои тридцать шесть лет ему должно быть стыдно даже просто употреблять такие фразы. Но он думал о ней именно так. Лючия Анжелина Елена Виденди. Даже память о пустых и искореженных днях, проведенных в Нью-Йорке сразу после войны, теперь, казалось, включала ее сверкающий образ, делающий воспоминания менее мрачными, менее ужасными, чем это было на самом деле. Но он ее раньше ведь не встречал.

Он не встречал ее до 10 января — зато встречал некоторых других. Но эти другие…

В течение девяти лет со времени своего первого большого успеха у Гранта было нормальное для знаменитого человека окружение. Особенно, когда он приезжал в Нью-Йорк. В щебечущих стайках девушек (он узнал это позднее, от Лаки, которая всех их знала) о нем говорили на тайных обеденных встречах не только как об очень хорошем гуляке и неплохом любовнике, но и как о человеке, который не хочет запутываться в силках, а потому иногда прикидывается очень утомленным. Он, кроме того, был последним неженатым писателем.

Но подлинным бедствием для него, и сам Грант это понимал, было жуткое изламывающее одиночество, «страсти», которые он испытывал, когда рядом не было девушки, и которые превращали его в гонимого хлыстом коня. И они не только не уменьшались, а наоборот, увеличивались, когда он, пресыщенный, но неудовлетворенный, впадал в забытье рядом с одной из них, ощущая на губах восхитительные запахи женской страсти. На самом деле, они не дали бы за него и ломаного гроша. Как и он за них. Вот что было для него подлинным бедствием. А также чувство ответственности за любовницу. Он не хотел обижать ее. Как бы смешно это ни выглядело.

Но при Лаки все это изменилось.

— Знаешь что? — сказал он однажды днем во Флориде, когда голова его покоилась на ее груди и губы прижимались к лужице пота, скопившейся между чудесными грудями с розовыми сосками. Он уже наполовину заснул и им овладел приступ откровения. — Мы Хансель и Гретель, ты и я. А мир — это леса, чаща.

— Я всегда думала о нас, как о Кларке Гейбле и Кэрол Ломбард, — мягко сказала Лаки и прижала руками его уши.

— Может быть. Для всех остальных. И может быть, они тоже испуганы. «Отпусти мои уши! Я знаю свое дело», — процитировал он. — Все равно, я считаю, что это не просто мир, а леса. Эта сраная Вселенная, — сказал он и восхищенно потер губами восхитительный пот на ее груди.

— Не думай, — сказала она. — Пей. — Он взглянул вверх и увидел ее улыбку.

Это могло быть ее философией. И было. Когда вышла книга Роки Грациано о призраках, с ужасным названием «Кто-то там, наверху», сделанным по коммерческим соображениям «для засранцев», как любили выражаться парни из рекламных агентств на Мэдисон Авеню, Лаки Виденди взяла и перевернула его по-своему, сказав, что надо читать: «Кто-то там, наверху, меня ненавидит». Слова были взяты из работы П.Дж. Кларка о Марокко, но она и в самом деле так считала. Она решила брать от жизни все мимолетные радости и удовольствия, пока Бог или какое-то чудовище наверху не вырвало у нее это. Она также обернула в свою пользу высказывание Спинозы: «Из того, что я люблю Бога, вовсе не следует, что Бог должен любить меня». Она преобразовала эту формулу в более приемлемую для нашего века форму: «Из того, что Бог ненавидит меня, вовсе не следует, что я должна любить Бога». Она также говорила: «Причина, по которой в сегодняшней Америке так много разводов, в том, что семейный секс недостаточно грязен. Он слишком стерилен».

Грант считал все это не просто разумным, но и эмоционально верным. Особенно после сумасшедшего оккультизма его любовницы со Среднего Запада и ее болтовни насчет моральной ответственности. Потому что, если уж быть откровенным, сказанное точно соответствовало тому, что он сам думал о мире. К такой-то матери ответственность. Создавать литературу и нести ответственность? Ответственность перед кем? Перед бесчеловечным человечеством? Юношеские наивные представления о значении литературы давно исчезли, они насмерть задушены и похоронены лавиной современной пропаганды, средствами массовой коммуникации и людьми, их создающими. Бюрократией Мэдисон Авеню.

Но когда он поделился этим с Лаки, она вновь удивила его.

— Такие люди, как ты, должны создавать литературу, — убежденно сказала она.

Грант поддразнил ее:

— Да ну? Для кого? Для человеческого рода?

Но она не отступила.

— Для меня, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. Помолчав, она добавила: — Все равно, ты все равно ничего не можешь поделать с собой.

Он встретился с ней так же, как встречался со всеми нью-йоркскими девушками. Какой-то приятель, который любит девушек и хочет сделать вам приятное, обычно, приятель, который сам спал когда-то с ними, устраивает вежливое знакомство, а дальше все зависит от вас. В случае с Лаки Грант бежал от одиночества к Харви Миллеру, критику, жившему на шестидесятых улицах. Для драматурга это был довольно смелый шаг, хотя Миллеру нравились его работы и он всегда хорошо о нем писал. Но страсти вили из него веревки. Он провел долгий новогодний уик-энд в Коннектикуте со своим другом, писателем Фрэнком Олдейном и его семьей, где спал с писательницей уже в возрасте, которая жила неподалеку. Никакого выигрыша. Хорошо попотел, но никакого выигрыша. Всем им наплевать. Потом, снова в городе, он все же сделал это со второй из двух новых секретарш, появившихся в офисе его продюсера уже после последнего приезда Гранта на Восток. Снова никакого выигрыша. Все очень по-дружески, но без настоящего выигрыша. Он не позвал ее во второй раз. И вот пять часов. Он в одиночестве в доме Харви Миллера, чтобы выпить. А здесь ввалился Бадди Ландсбаум.