Не Евангелие - [12]

Однако, всем правоведам и моралистам хорошо известно, что море, про которое говорит Зильберг, почему-то не всегда покрывает собственное дно. И всего хуже то, что «с точки зрения нравственности могут быть извиняемы даже такие поступки, для коих право не знает никаких оправданий».

Собственно говоря, правоведы и моралисты свои выводы о коренной внутренней связи нравственности и права делают на том основании, что правовая и нравственная оценка поступков совпадают иногда.

Однако это происходит совсем не потому, что нравственность и право имеют общую природу и выполняют одинаковые функции, а потому что этика оценивает преступление, как и любой другой поступок. Преступный поступок может быть безнравственным, и тогда круги совпадают. Он может быть нравственным, и уже никакого сходства между правом и нравственностью обнаружить не удается.

Бернер говорит, что «преступление, есть вид безнравственного», и, стало быть, любое преступление должно считать безнравственным поступком.

«Если бы, — пишет он, — законодательство угрожало наказанием за истинно нравственное деяние, то это было бы ниспровержением самой идеи преступления».

Но нравственная оценка поступка не ставит под сомнение его правовую оценку. Идея преступления состоит не в том, что подтолкнуло человека на преступление, и каким образом он его совершил, а в том, что человек, не важно почему, совершил поступок, запрещенный законом.

Нравственность не только не имеет никакой внутренней связи с правом, но и сама не так уж и редко вступает с ним в противоречие с правом.

При том, например, что убийства на дуэли законодатели по логике правового сознания, нередко считали убийствами в буквальном смысле этого слова, этическое сознание всегда протестовало против такого смешивания заурядных убийц и поединщиков.

Во Франции эпохи империи «магистратура, — пишет Таганцев, — считала убийство на дуэли одним из видов лишения жизни, хотя нельзя не прибавить, что обыкновенно обвинение этого рода влекло за собой оправдательный приговор присяжных».

Точно так же и в Англии восемнадцатого-девятнадцатого веков, пишет Ирина Рейфман, несмотря на то, что закон приравнивал дуэль со смертельным исходом к обыкновенному убийству, присяжные отказывались признавать дуэлянтов виновными в убийстве, за исключением тех случаев, когда дуэль признавалась нечестной.

И так думали и думают все.

Людовик XIII издавал специальный эдикт против дуэлей. Но этот эдикт был направлен не столько против тех, кто дрался на поединках, сколько против тех, кто «имеет честь быть приближенным короля, и докучает его величеству просьбами о помиловании дуэлянтов».

О снисхождение к дуэлянтам Людовика просила даже «дорогая и возлюбленная сестра», королева Великобритании.

Этим эдиктом Людовик хотел «воспрепятствовать вольности и исполнению всех просьб и ходатайств, которые могут быть к нам обращены для освобождения виновных от заслуженного наказания».

Нравственными поступками считаются некоторые преступления, направленные на изменение общественного строя, то есть, государственные преступления.

О том, что некоторые государственные преступления могут носить нравственный характер русская публика убедилась, например, во время процесса над так называемыми нечаявцами.

Нечаевцы хотели изменить общественный строй в России и построить государство социальной справедливости.

«Мы вступившие в нечаевскую организацию, — писал член этой организации Кузнецов, — были с большим уклоном в область социалистических мечтаний и альтруистических побуждений».

И во время процесса все понимали особенный характер преступления студентов Лесной Академии.

Даже государь не был уверен, что общественное мнение будет на его стороне, хотя управляющий министерством юстиции Эссен возлагал на гласность радужные надежды. «Полная гласность, — писал он царю, — будет иметь, по моему глубокому убеждению, самое благодетельное влияние на присутствующую публику».

Государь подчеркнул слова «самое благодетельное влияние» и на полях написал: «Дай, Бог!»

Судья Любимов вынес несколько оправдательных приговоров, и заявил, что отныне место оправданных «не на позорной скамье, а среди публики, среди всех нас».

У охранки было впечатление, что не только защита, но и обвинение на стороне обвиняемых.

У агента третьего отделения Арсеньева сложилось мнение, что прокурор в своей обвинительной речи допускал поэтическую обрисовку обвиняемых, чтобы возбудить к ним сочувствие. А по донесениям жандармов, публика в зале суда сочувствовала подсудимым.

Подсудимые выражали свой взгляд «на существующий порядок, на его ненормальность, на необходимость иного, лучшего устройства общества», хотели «улучшения народного благосостояния». И ради этого, говорил подсудимый Петр Успенский, никто «никогда и не задумался бы пожертвовать своей жизнью».

Особенно сильное впечатление произвела подсудимая Дементьева, которая указала «на бесправие женщин как на фактор, непрестанно вооружающий их против правительства».

Суд оправдал Дементьеву, и восхищенная общественность даже объявила подписку на приданное для юной революционерки. Известно так же, что Орлов, который после суда отправился на поезде в Петергоф, «удостоился восторженных оваций». А Флоринский получил приглашение на должность народного учителя сразу в пять школ.