Не Евангелие - [11]

У скандинавов эпохи саг правое и неправое убийство называлось разными словами, что уже само по себе показывает не одинаковое отношение к убийству.

Слово víg, которым в скандинавских сагах обозначали убийство по праву кровной мести, то есть по соображениям нравственного долга, «подразумевало не всякое убийство, а только убийство в бою или открытое убийство». Это же слово переводится на русский, как бой или битва.

Неправое убийство обозначалось словом morð. И тот, кто совершил morð, объявлялся вне закона.

«Словом morð, - пишет Стеблин-Каменский, — называлось также убийство спящего, убийство ночью и вообще убийство, совершенное неподобающим образом».

Это, конечно, не значит, что в природе человека заложена жажда убивать, как думает, например Шопенгауэр, который считал, что «иной человек был бы в состоянии убить другого, чтобы его жиром смазать себе сапоги».

Да, народ ликовал, когда на плахе резали на куски закоренелых злодеев, но совсем не потому, что ему нравилось смотреть на то, как убивают человека. Он ликовал от сознания, что на свете есть правда, справедливость и возмездие.

В то же время, публичные казни нередко заканчивались бунтами против палачей и суверена, когда народ подозревал, что против преступника выдвинули несправедливое обвинение или убийство на эшафоте совершается не так, как предусматривают нравственные понятия.

Устроителям публичных казней приходилось принимать меры «неприятные для народа», и предосторожности, «унизительные для властей».

«Препятствовать казни, расцениваемой как несправедливая, — пишет Фуко, — вырвать осужденного из рук палача, добиться помилования силой, даже преследовать палачей и нападать на них и, конечно, проклинать судей и роптать против приговора — все это входит в число действий народа, которые вклиниваются в ритуал публичной казни».

Такие беспорядки обычно начинались, когда казнили бунтовщиков.

Но нередко народ возмущался и жестокостью, не предусмотренной правилами казни.

Фуко рассказывает, как во время казни убийцы — убийцы! — по имени Пьер дю Фор, палач никак не мог его повесить, и стал бить под колени и в живот. Тогда толпа стала забрасывать эшафот камнями. Потом палача схватили, избили и утопили в ручье.

Другие сняли с виселицы убийцу, привели к архиепископу, который его помиловал и приказал отправить в больницу, попросив, чтобы о нем как следует позаботились.

Тем временем для Пьера дю Фора заказали новую одежду, две пары чулок и туфли. Вдобавок он получил в подарок несколько рубашек, шаровары и перчатки с париком.

Оправданием убийства, совершенного по нравственным мотивам и правилам, служит то, что в отличие от простого убийцы нравственный человек идет на войну, на месть и дуэль «не только убивать, но и умирать и всегда рискует своей жизнью», и поэтому Бердяев говорит, что «война и дуэль не есть убийство».

Тот же Бердяев пишет о любви европейцев и американцев смотреть на смертную казнь, как о зловещем нравственном показателе.

Он, я так понимаю, хочет сказать, что смотреть на смертную казнь противно истинной нравственности. Но нравственности, это как раз свойственно. И тем, что в некоторых странах и местах удалось отменить смертную казнь и смягчить уголовные законы, человечество обязано не нравственному сознанию, а правовому.

3.5 Этика и право

Многие говорят, что нравственность имеет одну природу с правом, что право и нравственность выполняют одну функцию — обуздывают произвол человеческих страстей, вносят мир и порядок во взаимные отношения людей.

Кестлин, например, пишет, что право, это форма нравственного, и то, «что в субъективной форме есть нравственность, то в объективной — право».

Соловьев думает, что право это «минимум нравственности, равно для всех обязательный». У него юридический закон дополняет нравственность, «так как одним словесным убеждением, очевидно нельзя сразу прекратить все убийства, обманы и т. д.».

Так же считает и Олесницкий.

Одной любви к ближнему для обуздания человеческих страстей не всегда бывает достаточно, пишет профессор богословия, потому что «в лицах, находящихся на низших степенях совершенства» любовь далеко не полная. И «нам, — пишет он, — часто приходится побуждать себя к нравственной жизни иными мотивами, действующими на нас принудительно».

Эта идея, конечно, не Олесницкому первому пришла в голову. Еще Златоуст говорил, что «на людей грубых больше действует то, что находится перед их глазами». А до Златоуста Павел писал, что человек, который «не напрасно носит меч», не препятствует христианину, но еще и содействует, «делает добродетель более достижимой».

Это, между прочим, показывает, что моралисты и палачи работают по одному и тому же кодексу, и палачи полезней для общества, чем моралисты, что на самом деле так и есть.

Моше Зильберг пишет, что нравственность и право неразделимы и «соотносятся между собой, как огонь и охваченный им уголь». Или вот еще та же его мысль, только на примере воды: этика и закон — это два круга, и в идеале оба эти круга должны покрыть друг друга, «как воды покрывают морское дно».

Образ двух кругов, это расхожий юридический штамп, которым правоведы пользуются всегда, когда рассуждают о взаимоотношениях этики и права.