Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [99]

Я не могла вспомнить, когда в последний раз (если такое вообще было) я была так разгневана и расстроена. Берриман и Каплан с их постоянными настойчивыми требованиями, чтобы я принимала лекарства, предали меня. Конечно, я знала о риске, но все равно, слово «предательство» звенело у меня в ушах. Я всегда очень хорошо умела прятать то, что я думала, но как только у меня начнется ПД, как я смогу прятать то, как я выгляжу?

Словно этого было мало, Каплан добавил: «Вы больше не можете лежать во время наших сеансов», — сказал он. «Отныне вы должны сидеть в кресле».

Какого черта? Насколько я могу судить, он только что сказал, что для сеансов психоанализа я недостаточно хороша. В то время как Каплан настаивал, что эффективный анализ может происходить как на кушетке, так и без нее, я слышала, что он говорил мне, что я «не поддавалась анализу». Я была дамой из медицинской карты. До свидания, Элин. До свидания, профессор Сакс.

«Я всерьез думаю о том, чтобы уйти от вас», — в запале сказала я ему, и повторяла то же самое Стиву по телефону до и после сеансов.

«Нет смысла, Стив, продолжать с ним работать; он не хочет, чтобы я там появлялась, это ясно, как день. Я его раздражаю, я не делаю, что мне велено. Кроме того, он не обращает внимания на меня — другие люди видят, что мои губы дрожат, а он не видит. Другие видят, что мои глаза вибрируют и моргают, а он не видит. Чего он добивается?»

«Чего вы добиваетесь?» — спросила я Каплана. «Вы не только думаете, что я только дама из медицинской карты, вы, кажется, полны решимости выставить меня таковой напоказ всему миру».

Мой гнев перемежался с глубоким отчаянием. Мой аналитик, тот, кто предположительно должен был знать меня лучше всех; чья работа состояла в том, чтобы помочь мне ориентироваться и понять мой собственный мир, явно думал, что я обречена стать всего лишь бездомной. Ну тогда, может быть, я должна просто уйти на улицу и покончить с этим. Мне предназначено деградировать. Я принадлежу улице. Все остальное — притворство.

Мои фантазии о жизни на улице становились все ярче с каждым днем; как-никак, о такой вероятности заговорили не впервые. Эксперты в Спецпалате номер 10 предсказывали именно это, когда я лежала в больнице Нью-Хейвена. Может, они были правы с самого начала; может быть, я была неправа.

Каплан был непоколебим, но Стив был моим утешением. Каждый день мы часами разговаривали по телефону, он выслушивал мои громкие сцены, и пытался, как мог, уговорить меня выпустить пар. «Я думаю, что в его безумии есть метод», — сказал он.

«В его безумии?» — спросила я.

«Да. Он как бы создает новый структурный компонент, другую динамику между вами двумя, чем ты была когда-то. Продолжай психоанализ, Элин, и сиди, если так надо. Что в этом ужасного? Ты пишешь, ты преподаешь, все идет нормально. Все, что захочешь — в твоих руках, если только ты пройдешь с ним через этот сложный период. Неужели же ты от всего этого откажешься только потому, что ты разозлилась?»

И потом Каплан нанес смертельный удар: его диагноз. Шизофрения. «В прошлом я диагностировал вас как атипичный психоз. Но это позволило вам только преуменьшить серьезность вашего расстройства. Теперь я думаю, что я был неправ». Он преподнес это так холодно и резко, как ножом отрезал. Вот вам мои условия: выбирайте. «Когда вы больны, вы совершенно не отличаетесь от самых тяжелых больных шизофренией. Это не изменится, это не улучшится, и это не превратится во что-то еще. Пришло время это признать и перестать сражаться».

«Перестать сражаться?» — если до этого я была рассержена, теперь я была взбешена. «Перестать сражаться? Я-то думала, что это я из нас двоих в этой комнате — сумасшедшая».

Я ему покажу; он не оставил мне выбора. Я покажу Каплану и всему миру, что я не была психически больна. Я была Элин, и я была профессор Сакс, но я не была дамой из медицинской карты; она была плодом его воображения, а не моего. Я им всем покажу — я перестану принимать эти чертовы лекарства раз и навсегда. И тогда они увидят, что к чему.

Глава двадцатая

Каплан просил меня сдаться. Так я его поняла, и я так чувствовала всей глубиной моей души. Не просил, черт возьми, требовал, чтобы я сдалась. Я никогда не сдавалась ничему в своей жизни. Если доктора до этого момента были правы, то не должна ли я была уже быть в соответствующем учреждении? Практически каждый эксперт в тот или иной момент говорил, что таков мой удел. Если бы я когда-нибудь поверила им, если бы я приняла их взгляд на меня как на личность (вместо того, чтобы упрямо держаться за свою версию меня самой), я бы все еще ползала по туннелям под Уорнфордом, жгла бы себе руки и ноги зажигалкой и ждала бы, пока дьяволы взорвут этот мир с помощью моих нейротрансмиттеров каким-то необъяснимым злостным способом.

Но я им не поверила, и вот кем я стала: юристом, ученым, с множеством академических степеней и наград, с многообещающим началом преподавательской карьеры, и человеком, чьи труды публикуются. Я жила самостоятельно, заводила друзей, каждый день кожей ощущала теплое калифорнийское солнце, и была благодарна за это. А теперь — сдаться? Все бросить? Перестать бороться? Я не могла. Мои родители меня так воспитали, операция «Возвращение» меня этому научила: не сдаваться. Сражаться. Бороться.