Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [70]

А затем начались занятия. Я вошла в аудиторию на свое первое занятие нового учебного года и села с тихой, почти хрупкой радостью и едва слышным вздохом облегчения: я вернулась.

Мне особенно понравился профессор моей «малой группы» — класса в стиле семинара, из пятнадцати человек, который был обязателен для всех первокурсников. Его звали Боб Кавер. В свои сорок лет он получил премию Эймса (которую Гарвардский юридический факультет давал за книги глубокого академического содержания) за работу «Обвиняется правосудие: борьба с рабством и юридический процесс». Вдобавок к тому, что он был мудрым и убедительным преподавателем, он также был ученым в области философии, литературы и еврейской истории, и вдобавок активистом по гражданским правам — передовым поборником попыток канцелярских и технических работников Йельского университета образовать профсоюз, активным членом движения, пытающегося заставить Йельский университет отказаться от инвестиций в Южную Африку, пока апартеид оставался у власти. Увлеченный, вовлекающийся и подлинно гуманный — он был всем, чем я старалась сама стать со временем. Позже в том году мне повезет стать помощником по исследованиям у Кавера для статьи для Гарвардского Юридического Обозрения под названием «Номос и повествование» («номос» это «закон» по-гречески); я была ужасно рада увидеть, что в первой же сноске статьи он поблагодарил меня за мои усилия. К сожалению, в конце моего третьего курса, в 1986 году, Кавер умер от обширного сердечного приступа в возрасте сорока двух лет. Его смерть глубоко тронула юридическое сообщество как Йельского университета, так и далеко за его пределами.

С годами практики я научилась прятать свои симптомы; я становилась мастером игры в нормальность, даже когда я себя так не чувствовала. Усовершенствование этой игры, этого умения казаться, было жизненно важным, если я собиралась идти своей дорогой в реальном мире. И все же, несмотря на мою бдительность, периодически психозы вырывались на поверхность. Однажды один однокурсник получил большую похвалу от одного из профессоров; к счастью, у меня вскоре был сеанс с Берриманом. «Кто-то хочет меня убить», — сказала я. «Это друг, он враг, и он послал солдат вперед, туда, где я должна была взорвать свой мозг. Мне страшно».

«Я думаю, что вы говорите о своем чувстве конкуренции, соперничества со своим однокурсником», — сказал Берриман. «Вы как бы с них начали, но потом испугались, что испытываете такие сильные негативные чувства к однокурснику — и поэтому в вашем сознании вы заставили вашего однокурсника атаковать вас. Иногда легче чувствовать себя атакованным, чем сердитым или грустным».

Он также помог мне понять, что я погружалась в мысли о своем собственном насилии, когда я чувствовала себя загнанной в угол или расстроенной; даже для меня это имело смысл. «Я думаю, что вы говорите об угрозах и страшных мыслях, потому что вы чувствуете себя под угрозой и пугаете себя», — сказал он. «Насилие — это ваша защита против страха. Вы здесь в безопасности».

И я возвращалась обратно в мир, засунув насилие и галлюцинации в чулан, и подпирала собой дверь этого чулана изо всех сил. Я была полна решимости больше не терять времени, не терять ни одной части себя… и тут профессор Кавер дал задание нашей малой группе написать меморандум. Я была напугана тем, как быстро выдало реакцию мое тело: жар, холод, сжатые кулаки, проблемы с концентрацией внимания. Меморандум — это то, что выбило меня из колеи в прошлый раз. В течение двух недель я работала над своими юридическими аргументами, зарывшись в исследования, при этом посещая остальные занятия. Все идет хорошо. Успокойся. Сфокусируйся.

Мой меморандум вернулся ко мне с четырьмя словами, написанными на нем: «В целом очень хорошо». Я не могла знать, что это была высокая похвала в устах Боба Кавера. Некоторым студентам пришлось полностью переписать их меморандумы; все, что надо было сделать мне — это подчистить пару примечаний. Но этих слов было недостаточно; для меня они означали, что я не дотягивала. К наступлению ночи мое сознание и поведение были в еще большем раздрае, чем когда-либо, начиная с раннего лета. Библиотека — это единственное безопасное место, подумала я. Я пойду работать.

Устроившись в библиотеке, я подняла глаза и увидела приближающуюся однокурсницу. «Какой сейчас год?» — было мое приветствие. «Ты знаешь, где твои дети-школьники? Кто вместе с нами в библиотеке? Ты когда-нибудь кого-нибудь убила?» Мне просто никогда не приходило в голову, что другие люди не убивали людей своими мыслями. Моя однокурсница (с впечатляющей практичностью, не говоря уже о быстроте мышления) спросила, знаю ли я доктора или терапевта, которому она могла бы позвонить. Я дала ей имя и номер телефона Берримана, и показала, что в книге по юриспруденции, которая была у меня в руках, не было слова «нет». Потом я стала цитировать Аристотеля по-гречески.

«Элин, оставайся здесь. Оставайся вот тут, я вернусь, как только смогу». Когда она вернулась, она сказала мне, что Берриман был на линии; и затем довела меня до самого телефона.