Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [69]

«Мне ужасно жаль», — слабо простонала она. «Но я просто не могу вспомнить вас».

Когда я повернулась, чтобы покинуть нашу короткую встречу, мне вдруг стало ясно, насколько она была красива.

Через несколько месяцев она умерла. Скорбь от этой потери похоронена глубоко в моей душе; это была, в самом полном смысле этого слова, потеря члена семьи. В течение такого долгого времени, во время всего, что происходило со мной, мне придавало мужества знание того, что миссис Джоунс была здесь, в своем доме, в этом кабинете. Она знала меня, как никто другой.

Глава четырнадцатая

Я вернулась в Нюю-Хейвен за несколько недель до начала занятий, чтобы начать лечение с новым для меня доктором, Джозефом Берриманом, старшим представителем Йельского факультета, которого мне порекомендовал один из врачей Йельского психиатрического института. Берриман был широко известен своими работами по психиатрии, но его академические интересы распространялись и на гуманитарные дисциплины. У него был большой опыт работы с тяжелыми пациентами, он также был хорошо известен как сторонник «разговорной терапии». Короче говоря, были все основания ожидать, что я буду в хороших руках.

Психоанализ ни в коей мере не был очевидным методом лечения при моей болезни, и большинство профессионалов в Йельском психиатрическом институте предостерегали меня от его применения. Психоанализ, объясняли они мне, приводит к регрессии, а я уже слишком регрессировала; мне нужна поддерживающая психотерапия в сочетании с медикаментами. По их мнению, мне нужно было укреплять мою психологическую защиту, а не углубляться в ее изучение и не разбирать ее на части.

Но, с моей точки зрения, психоанализ был единственным лечением, которое имело смысл. В Англии я была больной калекой. Психоаналитическое лечение дало мне возможность не попадать в больницу, пока я получала свою степень в Оксфорде. В Соединенных Штатах, в такой же ситуации, меня госпитализировали, связали, и заставили пить отвратительные психотропные лекарства — год моей жизни был потрачен впустую, что стоило моим родителям тысячи долларов на разные расходы, поскольку моей страховкой не наскрести было и на эти тридцать дней в больнице. Я, может, и была сумасшедшей, но не была глупой — я соглашусь на то, что мне и раньше помогало.

Я встретилась с Берриманом в его кабинете в общественном центре психического здоровья (для тех, кто не мог позволить себе частную медицинскую помощь, хотя я и была его частным пациентом), который был филиалом Йельского медицинского факультета. Берриман возглавлял там отделение, наблюдая за размещением пациентов в центре.

Центр был двухэтажным безликим серым зданием, не особенно располагающим к себе, кабинет врача был таким же серым и безликим. Тем не менее, его обитатель мне сразу понравился. Берриман был видным мужчиной, с почти аристократической сдержанностью. Тогда, как и сейчас, он казался мне типичным Йельским профессором. Для начала мы договорились встречаться четыре раза в неделю.

Берриман был более классическим фрейдистом, чем миссис Джоунс. Клейнианцы копают глубоко, быстро и, не теряя времени, продвигаются к сути проблемы. Стиль Берримана был более внимательным к моим защитным механизмам, этим психологическим инструментам, которые мы все используем для защиты от причиняющих нам боль мыслей и чувств. Миссис Джуонс быстро сфокусировалась на моих мыслях и чувствах; Берриман вместо этого изучал, каким образом я держала под контролем определенные части своего разума. Когда, например, миссис Джоунс могла обсуждать мое чувство зависти, Берриман обсуждал то, как мое восхищение кем-то позволяло мне избегать зависти. Он ждал, слушал, произносил одно-два слова, потом опять ждал и слушал. Несмотря на его относительно постоянное молчание, ничто не ускользало от его внимания. И он четко устанавливал границы.

«Элин, мне нужно, чтобы вы перестали ходить туда-сюда по комнате», — сказал он однажды.

«Почему?» — спросила я. Одна часть меня была снедаема любопытством, другая ощетинилась, протестуя. «Мы прекрасно можем говорить и тогда, когда я расхаживаю по комнате».

Он покачал головой. «Нет», — сказал он. «Мне нужно, чтобы вы говорили о том, что вы чувствуете, мне нужно, чтобы вы бездействовали». Его тон не был грубым, он не был рассержен. Он был спокойным и знающим, и говорил, как учитель разговаривает с непоседливым студентом в классе, который потом мог пропустить урок. Берриман довольно рано распознал, что моя железная сила воли, которая очень часто мне помогала, могла точно так же сослужить мне плохую службу, когда толкала меня на деструктивное поведение.

Как только я начала заниматься с Берриманом, моей следующей задачей был университет, и что делать с неловкой историей моего неожиданного ухода с факультета в прошлом году. Я получила неприятный урок давно, когда попыталась стать добровольным помощником в Уорнфорде. Любая попытка рассказать правду будет моим приговором — как в социальном, так и в профессиональном смысле. Поэтому я выдумала историю, что я взяла академический отпуск, чтобы подумать и решить, подходят ли мне занятия юриспруденцией. История достаточно хорошо сработала, но когда моя однокурсница сказала мне, какое сильное впечатление произвело на нее мое решение взять отпуск, чтобы подумать над этим, я почувствовала себя мошенницей. Нагромождение лжи поверх тайны не приносило приятных чувств, но психическая болезнь имеет свою цену — и я была готова ее платить.