Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [67]

К началу апреля я была более чем готова покинуть больницу, и я снова попросила моих родителей помочь мне выбраться отсюда. «Не будет ли лучше, если ты останешься до той поры, пока доктор Миллер не будет уверен, что тебя можно выписать?» — спросил мой отец.

«Нет», — сказала я. «Кроме того, он только что сказал мне, что уходит в отпуск на две недели. Я хочу уйти отсюда сейчас же».

Миллер предложил, чтобы я жила дома, пока он будет в отъезде — что-то типа «межвахтового отпуска» — и потом вернуться в больницу на один-два месяца со свободным режимом. Я доверяла одной из медсестер в отделении, и я спросила ее про это предложение. «Зачем мне возвращаться, если я себя хорошо чувствую и могу быть за пределами больницы?»

Она задумалась на минуту. «По моему опыту, врачи знают гораздо больше, чем пациенты, о том, что для них лучше», — сказала она наконец. «Поэтому, если бы я была на твоем месте, я бы вернулась».

Мои родители, с другой стороны, согласились со мной — если Миллер действительно думал, что я поправилась достаточно для того, чтобы самостоятельно побыть дома две недели, тогда я была достаточно здорова, чтобы уйти из больницы навсегда. Никто из персонала не отнесся к этому с энтузиазмом. Тем не менее, наш план удался: я вышла из больницы в тот же день, когда Миллер уехал в отпуск. В моем документе о выписке значилось «против медицинской рекомендации».

Когда я шла по коридору в день выписки с чемоданчиком в руке, меня увидел один из сотрудников, который ежедневно приходил в мою палату, приятный крепкий мужчина. Хотя мы никогда не обменялись и словом в течение всего моего пребывания в больнице, в этот раз он тепло улыбнулся и кивнул на чемоданчик: «Молодец, что отсюда выбралась».

Я ответила такой же широкой улыбкой. «Спасибо», — сказала я и вышла в яркое солнце поздней весны.

Однако в такси по дороге в аэропорт Филадельфии я с трудом могла справиться со своим ощущением освобождения от того, что я оставила больницу. Я была одна, и никто не следил за мной, и все многочисленные эмоции, наложившись друг на друга, захлестнули меня. И как будто проскользнув мимо охраны у ворот, галлюцинации надвинулись на меня строевым маршем — параноидальные мысли и послания от кого-то, от чего-то, настаивавшие на том, чтобы их услышали. Я была в центре огромного и запутанного заговора, в котором участвовали создания в небе. Он каким-то образом включал в себя и самолет, на котором я собиралась лететь. Но мне и в голову не приходила мысль вернуться в больницу. Стиснув зубы и собрав все силы, чтобы сфокусироваться на знакомой мне реальности, я обреченно взошла на борт самолета до Майами.

Держи это в кулаке. Держи это в кулаке. Как обычно, этот полет прошел без происшествий.

* * *

Был май, и я была дома, как и многие другие молодые люди в конце учебного года. С сентября по май прошел целый академический год с того дня, когда я прогуливалась по кампусу йельского университета в поясе из телефонных проводов, бормоча о моем соучастии в неминуемом конце света. И вот я здесь, дома, без психотропных препаратов и даже как-то функционируя, хотя и с трудом — в некоторые дни. Хорошие дни, плохие дни. Больше плохих дней. Мы пошли на пляж с моим братом и его женой, и яркий свет и жара чуть не заставили меня съежиться. За считанные минуты в меня вселилась уверенность, что все, кто был на пляже, пришли сюда, чтобы устроить на меня засаду — они думали, что я была злом, что я убила много людей. Я была уверена, что как только я сделаю резкое движение, они все набросятся и убьют меня. Я сидела окоченевшая и неподвижная, как доска, на своем полотенце у кромки воды, молясь про себя, чтобы меня никто не заметил. Я жалела, что у меня не было с собой какого-нибудь огнестрельного оружия, чтобы защитить себя в случае нападения.

Годы этой болезни брали свое. Постоянные усилия отделить реальность от галлюцинаций были изнурительны, и я зачастую чувствовала себя побежденной, зная, что диагноз «шизофрения» убил всякую надежду на чудесное исцеление или магическое снадобье. Я была разочарованием для моей семьи, я была их стыдом. Я не была уверена, получится из меня хоть что-нибудь. «Может быть, уже слишком поздно, — сказала я. — Может быть, мне надо более реалистично посмотреть на свою жизнь».

«Тебе надо перестать так думать», — твердо сказал мой отец. Я знала до того, как он произнес следующую фразу, что я услышу знакомую мне речь «подтянись — будь сильной», вариации которой я слышала всю свою жизнь. «Это не последняя стадия рака, Элин — а люди побеждали даже такой диагноз, чтобы ты знала. В сравнении с этим, то, что у тебя — это просто „семечки“. Ты можешь его победить, если у тебя будет правильный настрой. Перестань жалеть себя!»

Я задумывалась, а что бы я сделала на месте моего отца — сказала бы я те же слова моему ребенку в подобных обстоятельствах? Я была больна, болезнь была реальной, и она разрушала мою жизнь — как мог он свести все к тому (или только к тому), чтобы подтянуться и быть сильной? Неужели он ничего не понял?

Но мне пришлось признаться, что да, я, возможно, произнесла бы почти такую же речь для своего ребенка — потому что это отражало все, чему меня учили всю мою жизнь: интеллект в сочетании с дисциплиной могут преодолеть любые трудности. И в большинстве случаев, эта вера служила мне верой и правдой. Проблема была в том, что этот девиз предполагал, что интеллект был полностью в порядке — но эксперты говорили мне, что у моего мозга серьезные проблемы. Был ли мой мозг тем же, что и мой ум, мое мышление? Могла ли я положиться на одного из них, тогда как в другом были большие неполадки? Я негодовала, что мой отец поставил такую планку, которой я не была способна достичь, и все же его мнение было всем для меня — и он верил, что я могу победить.