Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [64]

Мои родители приехали из Майами на первую встречу с моей лечащей командой — врачами, психологами, социальными работниками и медперсоналом. Когда нас спросили о моих отношениях с Уорреном, моим братом, я перестала раскачиваться и тихо напевать на достаточно долгое время, чтобы исправить грамматику задавшего вопрос врача. «Нет, это между „нами“, а не между „мной и тобой“». Я могу только себе представить сейчас (но это было совершенно очевидно в то время), что для моих родителей видеть в своей дочери такое усиление распада личности, должно было быть чистой пыткой.

Меня включили в программу интенсивного ухода. Мои дни будут проходить в маленькой комнате вместе с кем-нибудь из персонала и парой других пациентов. Я буду есть отдельно от всех (никакого общения в кафетерии для меня) и спать по ночам взаперти в полном одиночестве. И мне запрещалось носить обувь. Таким образом, если я и убегу из здания, персонал мог быть уверен, что я далеко не уйду. Осень в Новой Англии была в полном разгаре, и с каждым днем становилось все холоднее.

В течение первых трех недель в Йельском я оставалась выраженно психотичной, как и в Спецпалате номер 10. Мне увеличили дозу лекарств, превысив рекомендованный максимум для трилафона. Зато мне не давали валиума — кажется, персонал действительно хотел давать мне лекарства, которые помогали справиться с психозом.

Тем не менее, галлюцинации не прекращались ни на минуту. Стены рушились, пепельницы танцевали; однажды я вошла в шкаф для белья и пригласила других пациентов присоединиться, чтобы отпраздновать «новоселье», я смеялась и невнятно тараторила весь вечер. Полностью потерянная в своих бредовых мыслях, я предупреждала всех об ужасах и разрушениях, которые я могу навлечь на всех (особенно на персонал) силой мысли.

Невероятно, но что бы я ни сказала, как бы я ни угрожала, меня никогда не связывали. Если я выражала влечение к насилию, персонал предлагал мне вырывать страницы из журнала; если я продолжала, персонал отводил меня в изолятор, подальше от других людей. Мое поведение ничем не отличалось от прежнего, в приемном покое скорой помощи, во время моего первого визита в Йельский психиатрический, в течение трех недель в Спецпалате номер 10, но реакция госпиталя на мое поведение была явно другой. Очевидно, то, будут меня связывать или нет, зависело от того, где я находилась, а не от того, как я себя вела.

То, что я приобрела в свободе, я потеряла в личном пространстве. Меня держали отдельно от других пациентов, но при этом никогда не оставляли одну. Может быть, это было правилом в Йельском психиатрическом — у меня был приставленный ко мне работник госпиталя, моя тень, наблюдающий, слушающий, всегда рядом со мной, все время. Когда я ела. Когда я спала. Когда я разговаривала по телефону с подругой. Когда я встречалась с моей семьей. Небольшое послабление было сделано, когда я шла в туалет — тогда персонал вставлял в дверь гигиеническую прокладку, чтобы оставить ее приоткрытой, и садился рядом с дверью. За мной наблюдали, даже когда я принимала душ.

Они не только забрали мои ботинки, они мне не разрешали ночью носить носки, как бы ни было холодно в палате. Я не представляю, как я могла бы навредить себе с помощью носков, но, очевидно, персонал был научен этому другими пациентами.

Я принимала психотропные медикаменты большими дозами, посещала несколько терапевтических групп и три раза в неделю ходила на индивидуальные занятия — до полного насыщения. Но не существовало чудесного снадобья; вместо этого, было тоскливое однообразие повседневной жизни в психиатрическом отделении, а это отделение выглядело особенно зловеще. Старое ветхое помещение, облезлые узкие коридоры, пожелтевшая краска, зарешеченные окна, в которые никогда не проникало солнце (и это было к тому же довольно жалкое солнце). За мной ходил по пятам днем и ночью мой наблюдатель и никогда не разрешал мне выйти на улицу, наполнить легкие свежим холодным воздухом и сменить окружавший меня пейзаж. Мне не удалось подружиться ни с кем в отделении; другие пациенты не пытались со мной общаться, никто не пробился через мою изоляцию и даже Эрик, отцеубийца из университета Лиги плюща, чурался меня — да кто он был такой, чтобы чураться кого бы то ни было? Я никогда еще не была настолько удручающе одинокой со времени моих первых дней в Оксфорде. Каждый день был похож на предыдущий, и так будет долгое время. Передо мной лежали годы; мои волосы поседеют здесь, я знала это, и любую мечту, которая у меня когда-либо появится, поглотят эти уродливые желтые стены.

И вдруг как будто что-то щелкнуло в моей голове, и я поняла. Я поняла. Единственным препятствием между мной и дверью на выход была я. Мне просто надо было остановить это. Перестать говорить о своих галлюцинациях и бреде, даже когда они были здесь. Перестать болтать абракадабру, даже если это были единственные слова, которые приходили в голову; нет, нет, лучше молчать. Перестань сопротивляться; просто веди себя прилично. Находиться в психиатрической больнице — это абсурд, подумала я. Я — студентка юрфака, а не психиатрическая пациентка. Я хочу вернуть мою жизнь, черт бы все подрал! И если мне придется прикусить язык до крови, я все равно этого добьюсь!