Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [61]

«Но почему они делают это со мной?» — спросил он дрожащим голосом. «А что если они допустят ошибку и сделают это неправильно?» «Такого не случится, — сказала я. — Они знают, что делают. Это им поможет починить то, что испорчено». Я почувствовала себя немного лицемером — я была практически уверена, что они не знали, что делали. «Давай-ка сыграем в карты. В любую игру, какую ты хочешь».

* * *

Тем временем «Медицинский сертификат неотложной помощи», который был подписан при моем приеме в Йельскую психиатрическую клинику, подходил к концу срока действия. Сертификат позволял больнице держать меня против моей воли в течение пятнадцати дней; по истечении этого времени был возможен один из трех вариантов. Больница могла меня отпустить, чего я хотела, но что явно не могло случиться. Я могла согласиться остаться в больнице, подписав бумагу о «добровольном согласии», которая означала бы, что я сказала «Да, я согласна остаться здесь для лечения». Но этого тоже не произойдет.

Третий вариант был запросом больницей формальной процедуры «слушания о принудительной госпитализации». Когда пациент настаивает на выписке, а больница настаивает на том, что пациент должен остаться в больнице, слушание о принудительной госпитализации проводится перед судьей, и судья принимает окончательное решение. Выбор был для меня ясен — я буду требовать слушания о принудительной госпитализации, потребую освобождения, и судья, увидев абсурдность ситуации, конечно же, отправит меня обратно в университет.

Мои родители меня от этого отговорили, потому что они понимали яснее меня, что больница одержит верх. «Нет, подпиши „доброволку“, Элин, — посоветовал мне папа. — Ты пока еще не можешь жить самостоятельно, но ты уж точно не хочешь, чтобы в твоем деле было постановление суда, где судья приказывает тебе остаться в больнице».

Тогда я не знала, что последствия такого решения суда довольно суровы и долгосрочны. Например, во многих анкетах (такие, как подача заявления на экзамен, требующийся для ведения юридической практики) задают вопрос, не был ли ты «граждански задержан». Тогда я этого не знала, но придет день, когда я буду очень рада, что мне не приходится отмечать графу «да». Итак, следуя совету отца, я подписала «доброволку».

Затем я узнала ошеломляющую новость — администрация Спецпалаты номер 10 без моего согласия или, не поставив меня об этом в известность, позвонили декану юридического факультета, чтобы сообщить, что я не вернусь к занятиям в этом учебном году, а может быть, и никогда. Фактически Спецпалата номер 10 отчислила меня из университета.

Когда персонал рассказал мне об этом, меня переполнило такое чувство предательства, что я едва могла дышать. Что произошло с уверениями в конфиденциальности? Что произошло в их понимании с моей свободой? Хорошо, я была немного с отклонениями, но я не была в коме — несомненно, кто-то мог бы и поговорить со мной для начала. Кто-нибудь это сделал? Кто взял на себя право делиться информацией, которая была моей личной, которая принадлежала мне, и которая теперь, вне всякого сомнения, стала частью моего личного дела в университете, возможно, написанной большими жирными буквами?

Совершенно раздавленная, я умоляла родителей позвонить декану и похлопотать о моем деле, чтобы мне было позволено вернуться и продолжить занятия. Они так и сделали. Они, может быть, и не верили, что я уже была готова вернуться — они были реалистами, в конце концов — но в этом жесте они продемонстрировали, что они полностью в меня верили, а это было очень мощной поддержкой для меня в тот момент. Несмотря на их поддержку, у декана не было другого выбора, как отвергнуть их запрос. Ничто не было вечным; я всегда могла попробовать еще раз в следующем году.

И в первый раз, как и обещал Керриган, когда меня положили в больницу, я получила диагноз: «хроническая параноидальная шизофрения в острой стадии». Мой прогноз, как мне сказали, был обозначен как «тяжелый».

Итак — вот оно. Часть меня ждала этих слов, или чего-то подобного, в течение долгого времени, но это не уменьшило их ошеломляющего воздействия, или того, что они означали для моей жизни.

Несмотря на мои продолжающиеся сложности еще с поры первого университета (и, скорее всего, еще до того времени), я никогда не думала о себе как о «больной» — ни в Вандербильте, ни даже в Оксфорде, где я уж точно была в бредовом состоянии. Я была свято уверена, что у каждого человека были такие запутанные мысли, как у меня, также как и происходящие иногда уходы от реальности, и чувство, что какие-то невидимые силы принуждали их к разрушительному поведению. Разница была только в том, что другие более умело, чем я, скрывали это безумие, и показывали миру здоровую и дееспособную сторону своей личности. Я думала, что то, что было «сломано» во мне, была моя неспособность контролировать свои мысли и фантазии, или держать их при себе. Прочитав все, что мне попадалось в руки, о душевных болезнях, я не искала диагноза как такового, я искала объяснения своему поведению, которое было явно непозволительным. Я думала, что если я смогу в этом разобраться, я смогу его победить. Моя проблема была не в том, что я была безумна, а в том, что я была слаба.