Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [60]

Нам разрешили провести вместе ужин в День благодарения, в маленькой столовой, которую «зарезервировали» только для нашей семьи. И как мы всегда делали во время наших совместных летних месяцев и каникул, мои родители и я старались, как могли, чтобы наши разговоры были поверхностными и ограничивались легкими, даже шутливыми темами, тогда как вся серьезность моей ситуации была где-то под спудом, как паровой котел, который мог взорваться и разнести меня на куски. Мы шутили, что в стенах замурованы жучки и что нас, наверное, подслушивают, и наш смех отзывался эхом по залу. Мои братья были несколько тише и по выражению из глаз я видела, что они были растеряны и испуганы.

Семейный терапевт позже напишет, что мои родители отнеслись к моей болезни с легкостью, не хотели принять ее всерьез. На самом деле, вплоть до этого времени они знали только то, что я им говорила, и когда бы мы ни были вместе, в том числе и на этот раз, я всегда делала все, что могла, чтобы скрыть серьезность происходящего: я шутила, смеялась и была благодарна, когда они делали то же самое. Это был наш способ справляться с ситуацией; это было нашей привычкой — у каждой семьи есть привычки. Легкомысленность и непочтительность предоставляли нам возможность быть вместе, чтобы любой из нас не развалился на части.

У меня были и другие посетители. Двое моих сокурсников, которые узнали, что случилось, пришли однажды днем, и хотя для меня было очевидным, что они с трудом находили темы для разговора, меня это подбодрило, и я была тронута тем, что они вообще пришли. И мой дорогой друг Сэм из Оксфорда, который жил в Нью-Йорке, тоже приехал меня навестить. Когда я показала ему кожаные ремни на моей кровати, которыми меня привязывали, он содрогнулся и покачал головой. Он понял. И это придало мне мужества. Здесь было легко почувствовать себя изолированной и одинокой; каждый из тех людей, кому я была небезразлична настолько, что они пришли меня навестить, давал мне надежду на то, что я была достойна спасения.

Конечно же, посетителей отправляли обратно, когда я была в усмирительных ремнях (хотя по очевидным причинам им об этом не сообщалось). И поэтому некоторые уходили, думая, что это я не хотела их видеть, когда ничего не могло быть дальше от истины. Но при этом находиться в компании было иногда очень утомительно и только все усложняло. Я собирала всю свою волю в кулак и фокусировалась на том, чтобы держать моих демонов под контролем во время посещения, и затем разваливалась на части, как только друзья и родственники уходили.

Молодой Джеймс выписался после моей первой недели в Спецпалате номер 10, и затем я встретила двух новых пациентов, Сюзан и Марка, и почти каждый день мы проводили немного времени вместе (то есть, когда я не была в усмирительных ремнях или не пыталась убежать). Сюзан, примерно моего возраста, страдала булимией. Это расстройство только недавно было признано медицинским сообществом, но еще было далеко от его понимания — в большей части лечение, казалось, состояло из вариантов «господства разума над материей».

«Мой врач говорит, что я должна перестать объедаться и вызывать рвоту», — сказала Сюзан. «Она сказала, что есть простое решение моей проблемы — просто перестать это делать».

Я вспомнила, как мои родители и доктор Хамильтон, в сущности, говорили то же самое про мою анорексию: «Знаешь, по-моему, вот это „просто перестань это делать“ обычно говорится кем-то, кто просто не может это понять».

Она кивнула. «Теперь они собираются перевести меня в палату с пожилыми людьми, в которой держат максимум один месяц. Думаешь, это может мне помочь?»

«Люди здесь — просто отстой!» — сказала я. «Выходит, тебе станет лучше в другой палате. Я надеюсь, там ты получишь то, что тебе поможет, очень надеюсь».

Марку было едва ли восемнадцать и у него явно было какое-то органическое повреждение, хотя я не знала его причины. У него не было краткосрочной памяти (мне приходилось представляться каждый раз, когда мы наталкивались друг на друга), он постоянно был в состоянии полной спутанности, и ему было сложно как разговаривать, так и понимать речь, обращенную к нему. Но он был так очаровательно и беззащитно молод, что было трудно не испытывать к нему материнских чувств. Это ребенок, — думала я, с каждым разом чувствуя все больше гнева и желания защитить его, — почему он не может быть в каком-нибудь другом месте, поприветливее, где работали бы профессионалы, которые могли бы получше о нем позаботиться?

Однажды Марк сказал мне, что ему назначили ночную электро-энцефалограмму, которая помогла бы врачам получить более детальную картину паттернов его мозговых волн. Он едва ли это понял, и несколько дней отказывался от этой процедуры. (Где были его родители? — удивлялась я). Он никоим образом не мог понять доводы врачей. Все, что он знал, это что они собираются прикрепить электроды на его голову, делать что-то пугающее с его мозгом, и продолжать это до утра.

«Не волнуйся», — успокаивала его я, как только могла. — «Эти штуки на твоей голове не иголки — они не причинят тебе боли, ты вообще ничего не почувствуешь. Они как маленькие фотокамеры, они будут снимать картинки, которые доктора потом посмотрят, чтобы помочь тебе почувствовать себя лучше».