Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [58]

Я отчаянно надеялась, что Спецпалата номер 10 принесет улучшение. Сама больница, самый большой в Нью-Хейвене университетский госпиталь (в котором проводилось обучение наряду с лечением), была новой и современной, и отделение, в которое меня поместили (на десятом этаже) было маленьким, где обычно находилось менее дюжины пациентов. Меня поместили в палату напротив медсестринского поста (так что любой пациент в этой палате был всегда на виду), и там я ожидала встречи с моим врачом. Несколько часов.

Наконец, меня провели вниз в приемную доктора Керригана. «Наш план — провести полную диагностику и поставить окончательный диагноз», — сказал он. «Я знаю, что это было очень сложное и запутанное время для вас, Элин, и мы хотим ответить на некоторые возникшие вопросы. И тогда мы сможем быстро отправить вас к тем специалистам, которые смогут вам помочь». Все в нем выдавало человека сердечного и вселяющего надежду, но в то же время достаточно авторитарного. Я хотела ему довериться — я хотела довериться хоть кому-нибудь — но я училась не торопиться, выжидать, пока люди раскроют свои карты. Поэтому я слушала внимательно, как только могла (что было нелегко в тумане, вызванным мед препаратом). Но он, кажется, говорил, что мое будущее будет означать сплошные госпитализации.

«Нет, вы не понимаете», — сказала я. У меня в голове мои голоса звучали как старая долгоиграющая пластинка, поставленная на малой скорости. «Мне нужно вернуться на юридический факультет. Я теряю драгоценное время. Я согласна с диагностикой и с тем, чтобы разработать план лечения, но я не могу оставаться в больнице». Могу же я одновременно и проходить лечение, и учиться? В конце концов, с миссис Джоунс нам это удавалось. И это не были первые курсы колледжа или вечерние курсы для взрослых — я закончила Оксфорд. Магистратуру. И при этом с отличными результатами.

Доктор Керриган ответил своей, как я вскоре узнала, любимой фразой-паразитом, очень раздражающей «Я вас понимаю» — несмотря на то, что он не только меня не понимал, но ему было на это глубоко наплевать. «Я вас понимаю», — сказал он, важно кивая. «И я понимаю ваши опасения. Но я не думаю, что вы можете вернуться в университет, Элин, по крайней мере в обозримом будущем. Вы очень больны».

«Мне сейчас гораздо лучше».

«Мы можем об этом поговорить». По его тону и выражению лица я поняла, что эта тема была закрыта. Я почувствовала, как будто Керриган двумя пальцами взял и потушил последнюю искру надежды. Я была студенткой, а не пациентом психиатрической больницы — почему он этого не понимает? По мере продолжения нашей беседы, от его слов я стала только еще безумнее и дезорганизованней, и я начала его перебивать. «Я могу вернуться в университет, когда захочу», — настаивала я. «Вы не знаете, что я была Богом? Но теперь уже перестала им быть. А что я сейчас, я не могу вам сказать. Вы кого-нибудь убили? Я убила сотни тысяч людей своими мыслями. Это было не по моей вине. Кто-то действует через мой мозг. Я даю жизнь и забираю ее». Я встала и начала шагать по комнате. «Я почти такая же большая, как и вы. Вы не можете мне навредить. Видите эту вешалку с вашим пиджаком? Я могу сделать из нее оружие, чтобы защитить себя. Вы не возражаете, если я возьму вашу вешалку?»

«Сядьте», — сказал он.

«Я не хочу садиться, — сказала я. „Но я хочу эту вешалку“».

«Я так не думаю», — сказал он. «Пожалуйста, сядьте сейчас же».

«Нет, я сейчас хочу вернуться в свою комнату».

«Я думаю, что это хорошая мысль», — сказал он. «Другая хорошая мысль, что вам надо провести какое-то время в усмирительных ремнях. Мы верим, что они помогают пациентам чувствовать себя в безопасности, держать себя в руках».

Я не могла поверить своим ушам. «Я вовсе не чувствую себя лучше в смирительных ремнях». Я умоляла, но я была и рассержена в то же время. По крайней мере, кто-нибудь мог бы спросить меня, от чего мне становится лучше, что может мне помочь.

«Нет причин тревожиться», — сказал он. «Наша политика в отношении смирительных средств отличается он принятой в Йельском психиатрическом. Вы можете от них избавиться даже через полчаса, если все пойдет хорошо».

Кто определяет, что «все хорошо»? — поинтересовалась я. Тон и выражение лица Керригана исключали любую надежду на переговоры — опять у меня не было другого выбора, кроме как бежать, что я и сделала, прямиком в руки подоспевшего персонала. Я боролась, но меня опять привязали к кровати, где я лежала с простыней, натянутой плотно поперек груди.

Руководство Спецпалаты номер 10 рассматривало фиксирование людей как форму терапии. И действительно, в моей истории болезни записано рукой Керригана «Применять усмирение без ограничений». И в течение трех недель они его именно так и применяли.

Поскольку я считалась слишком буйной для любых терапевтических групп, я практически никак не пересекалась с другими пациентами, меня держали от них отдельно. Я часто сидела под маленьким столом в своей комнате, раскачивалась, стонала и несла околесицу, находясь в тисках устрашающих галлюцинаций.

Гораздо позже, когда у меня была возможность прочитать свою собственную историю болезни, я обнаружила, что персонал на самом деле боялся меня; я настолько всех запугала, что была классифицирована как пациентка, находящаяся «под особым наблюдением персонала», что означало, что со мной всегда кто-нибудь находился, наблюдая за каждым моим движением. Персонал стоял у двери, когда я пользовалась туалетом или ванной, и дверь никогда не запиралась. Я могла принимать душ за занавеской, но мой «наблюдатель» мог в любой момент ее отдернуть, чтобы посмотреть, что я делаю. Что они и делали. Что меня приводило в ужас.