Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [56]
Доктор Гриффит наконец-то вернулась, и с хорошими новостями. «Мы освободим ваши ноги, Элин, и посмотрим, как будут идти дела», — сказала она. По их мнению, дела шли нормально. Мне удалось быть достаточно спокойной, и к семи вечера меня, наконец-то, полностью освободили от пут. Меня перевели в палату Программы интенсивной помощи, где находилось несколько сотрудников и небольшое количество пациентов, которые, как считали врачи, должны были находиться под наблюдением. Как всегда, остро ощущая на себе взгляды других людей, я размяла руки и ноги, подвигав ими. Свобода движения, которую у вас отобрали и затем вернули, это замечательный дар. Почему я этого никогда не ценила?
Не зная о том, что моим родителям уже позвонили из больницы, я спросила, могу ли я им позвонить сама. Мне надо было попытаться рассказать им о том, что происходит — или, по крайней мере, ту версию происходящего, которую они будут в состоянии принять, как я думала. Мне разрешили дойти до ближайшего телефона на этаже и позвонить во Флориду (за счет получателя звонка). Тщательно подбирая слова и следя за стилем изложения, я осторожно сказала маме и папе о том, что у меня опять были прежние проблемы — почти те же самые, что и в Англии, и что я была в больнице несколько дней, что меня лечат очень компетентные врачи, очень приятные люди, и что все идет хорошо, и что я была уверена, что ситуация исправится сама по себе очень скоро.
«Нет, правда, это был просто небольшой рецидив. Возможно от стресса, это очень сложный факультет и требовательный университет, как вы знаете. Может, мне просто нужно отдохнуть, придти в себя и попривыкнуть».
В ответ, мой отец был спокоен и логичен. Он задал мне несколько практичных вопросов, и казался довольным моими ответами. Но мамин голос немного дрожал, и я слышала в нем неуверенность.
Ее младший брат, мой дядя Норм, уже довольно долго боролся с серьезной психологической проблемой. Он получил медицинский диплом после тридцати, но не смог пройти квалификационной комиссии и никогда не работал по специальности. Ему поставили диагноз «депрессия». Он был красивым, приятным человеком, очень стеснительным и тихим. Хотя я никогда подробно не обсуждала его болезнь с мамой (это не было в характере ни одной из нас), я знала, что она очень о нем беспокоилась. Сейчас, услышав, что я опять была больна, она казалась слабой и испуганной — в этот момент я стала говорить еще более оптимистично, полная решимости ее успокоить и не растревожить ее еще больше. «Ну, в самом деле, я себя немного лучше сейчас чувствую», — сказала я, «меня, возможно, выпишут через день-другой».
Тем не менее, мои родители сказали, что они приедут меня повидать, и в этот момент уровень моей собственной тревоги подскочил до потолка. «Нет, нет, в этом совершенно нет никакой необходимости, все будет хорошо». Но они настаивали. Я тоже.
Странно, однако, я начала сознавать, что я чувствовала что-то вроде тоски по ним. Они на самом деле были мне нужны, я хотела, чтобы они приехали, я хотела их видеть. Мне нужно было, чтобы кто-то был здесь, со мной, на моей стороне. Но если они приедут, это означало бы, что ситуация будет официально признана медицинским и психиатрическим кризисом — а до сих пор мне удавалось не смотреть в лицо этой реальности.
С самых первых дней моей болезни я хранила в секрете все подробности (моего поведения, различных диагнозов, мнений врачей, моих терапевтических сеансов). Причины этого были и остаются сложными. Во-первых, мне было стыдно; уж кто-кто, а человек с моим интеллектом и дисциплиной должен был быть способен держать себя под контролем. Во-вторых, я не хотела, чтобы они беспокоились; у них было еще двое детей, бизнес, которым они управляли, и их собственные жизни, которые они жили. В конце концов, я была взрослой, и до сих пор мне удавалось не только управляться со всем самой, но и получить два довольно сложных академических диплома.
В-третьих (и это была наиболее деликатная причина), я не хотела, чтобы они вмешивались в мою жизнь. В ней уже было слишком много людей, оценивающих состояние моего мозга и все возможные пути лечения и потенциальные результаты, и при этом еще даже не был определен точный диагноз. Зачем увеличивать эту докучливую толпу персонажей, если можно было этого избежать? Зачем создавать себе самой проблемы? И к тому же, чем они могли мне помочь?
Итак, до сих пор по моему собственному выбору, мои родители знали о моей болезни только что, что я считала минимально необходимым сообщить им: с одной стороны, я таким образом оберегала их, а с другой, защищала свою частную жизнь и автономию. Теперь с этим было покончено.
Позже в этот же день я уже собиралась покинуть палату Интенсивной помощи и спросила у одного из сотрудников, могу ли я взять пачку сигарет из сумки; прошло уже больше двадцати четырех часов с тех пор, как я курила последний раз, и я страстно желала как никотина, так и физического ощущения и ритуала прикуривания. Медсестра разрешила.
