Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [55]

«Я не могу дышать! Я не могу дышать!» — кричала я.

«Можете», — ответили голоса хором. Они стояли надо мной, наблюдая. Я продолжала задыхаться и умолять, и, в конце концов, они несколько ослабили сеть, и я смогла вдохнуть. (Позже я узнала, что каждый год около ста человек умирают в больницах США в процессе «усмирения»).

После того, как меня надежно усмирили и я «стала безопасной», как сказал бы Доктор — все ушли, даже доктор Гриффит. Студент богословия остался сидеть на страже около открытой двери в мою палату.

Ничто в Уорнфорде не приводило меня в такой ужас, как эта ситуация. Никакая галлюцинация, никакая угроза демонических сил или импульсов, которые я не могла контролировать, ничто меня так не держало в заложниках. Никто из моих знакомых, никто из тех, кто любил меня, не знали, что я была здесь, привязанная к кровати и с сеткой, наброшенной на меня. Я была одна в глубокой ночи, терзаемая злом — как снаружи, так и внутри меня. В этот момент было трудно себе вообразить, что старинное значение слова «госпиталь» было «убежище». Кров. Уют. Защита. Ничего подобного.

Я была настолько же рассержена, как и испугана, и изо всех сил пыталась найти способ продемонстрировать неповиновение — задача не из легких, когда вас привязали ремнями к четырем углам и пришпилили сетью для ловли тунца. Я была связана… но без кляпа во рту! Итак, я вздохнула так глубоко, как могла, и начала во все горло петь своего любимого Бетховена. Конечно, не «Оду к радости», а Пятую симфонию. Па-па-па-ПАМ! Па-па-па-ПАМ! Вот, смотрите, как он смог вложить столько мощи всего в четыре простые ноты! Они разносились хорошим эхом по коридорам, и я повторила их снова.

В течение нескольких часов я пела их и кричала их, и вопила их изо всех сил, которые во мне оставались. Я отбивалась от существ, которые меня атаковали, я рвалась из ремней, я пела с надрывом в сердце, вырывая из себя легкие. Периодически ко мне приходила медсестра с очередным маленьким стаканчиком раствора успокоительного. Я пассивно глотала лекарство, и затем изо всех сил старалась бороться с туманом, который оно вызывало. Па-па-па ПАМ!

Наконец, выбившись из сил, я уснула, взмокшая, разбитая и обозленная. Я спала где-то около часа, когда вернулась доктор Гриффит со своим куратором, доктором Грином. Он мне показался на удивление молодым для того, чтобы иметь власть над дальнейшим ходом событий. «Как вы себя сейчас чувствуете?» — спросил он.

Я хотела огрызнуться, дескать «Ага, трудно чувствовать себя бодрой, когда целая толпа на тебя набрасывается, привязывает тебя к кровати и заливает лекарства тебе в глотку». Но я этого не сделала.

«Я чувствую себя гораздо лучше», — сказала я, с трудом выдерживая подходящий тон раболепия и раскаяния. «Я прошу прощения за то, что учинила такую бучу. Как вы думаете, меня можно развязать? Потому что мне больно».

Нет. «Мы хотели бы, чтобы вы пробыли здесь подольше», — последовал его загадочный ответ.

К этому моменту я провела шесть часов в смирительных ремнях. У меня болели все мышцы, и была стерта кожа. Я жаждала возможности вытянуть руку, ногу, да что угодно. Я не могла даже пошевелить ступнями. Свет внутри помещения казался серым, как будто бы он просочился откуда-то из другого места. «Что со мной не так?» — спросила я.

«Прошлой ночью у вас был приступ психоза», — ответил доктор Грин.

«Но какого психоза? Почему это со мной происходит?»

Он покачал головой. Профессиональное качание головой, принятое в психиатрических учреждениях, становилось мне привычным. «Мы пока не можем сказать», — ответил он.

«Пожалуйста, не могла бы я вернуться к своим занятиям, пока вы пытаетесь разобраться?» — спросила я. «Как по поводу амбулаторного лечения? Я уже через это проходила. Мне нужно вернуться в университет, здесь я теряю драгоценное время».

«Не так быстро, — сказал Грин. — Вы еще слишком больны. И нам нужно больше времени, чтобы понаблюдать, как на вас действуют лекарства».

«Я думаю, что они хорошо действуют», — сказала я, как положено студентке-отличнице. «Потому что мои мысли гораздо яснее». И это было действительно так.

Он согласился — очевидно, мое состояние улучшалось. Однако плохой новостью было то, что он считал, что пора связаться с моими родителями.

«Что? Почему? Нет, ни при каких обстоятельствах! Я против того, чтобы им звонили, вы меня слышите? Я против того, чтобы им сообщали обо всем этом! Им вовсе не надо этого знать!»

Я думала, что доктор Грин меня понял, я думала, что он согласился уважать мои желания. Но из больницы все же им позвонили, как выяснилось, этого требовал закон штата Коннектикут.

Два доктора задали мне еще несколько вопросов — о моих чувствах, об истории моей болезни — но повторили, что они пока не хотят освободить меня от пут; я должна была продемонстрировать свою способность оставаться спокойной. Затем они оставили меня в покое.

В течение трех следующих часов я смотрела в потолок, чувствовала, как пульс бьется в кистях рук и в щиколотках, в тех местах, которые соприкасались со сдерживающими меня ремнями, с трудом удерживаясь от того, чтобы не издать душераздирающий крик банши