Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [59]

Когда мне разрешили передвигаться (немного) без сопровождения, я повстречала молодого студента по имени Джеймс. Он явно пережил очень тяжелый опыт с наркотиками, который привел к маниакальному эпизоду; он рассказал, что его держали в усмирительных ремнях в течение трех дней. Когда я ему сказала, что это была моя не первая госпитализация, он отреагировал, как будто за время нашей короткой дружбы это было предательством.

«А что, одной было недостаточно?» — сердито спросил он.

«Было, по крайней мере, для меня. Я здесь не по своему выбору, знаешь ли. Я ненавижу больницы. Я надеюсь, что тебе повезет больше, чем мне, и что ты никогда сюда не вернешься. По крайней мере, ты можешь что-то для этого сделать: никогда больше не принимать наркотики».

«Я просто не могу поверить, что ты позволила этому с тобой случиться», — сказал он.

Я пожала плечами. «Это меня подвели все эти убийства. Ну, которые совершались моими мыслями. Взрывы мозга, которые приводили к преступлениям. А ты кого-нибудь убил недавно?»

Джеймс отшатнулся. «Пожалуйста, не говори так. Меня это очень расстраивает». «Хорошо», — сказала я, и постаралась с тех пор придерживаться моего обещания (чьего?).

Мне позволяли пользоваться только пластиковыми столовыми приборами, и однажды за едой я в шутку подняла пластиковую вилку и сказала присутствующей медсестре, что я могу заколоть ее, если захочу. Меня немедленно связали.

Когда я становилась взволнованной и начинала ходить по коридорам, меня связывали.

Я тщательно наблюдала, когда кто-то входил или выходил из отделения; открытая дверь всегда предоставляла возможность убежать. Каждый раз, когда я пыталась это сделать, они меня ловили. И каждый раз меня связывали.

Когда я озвучивала свои галлюцинации (которые, несмотря на мои сверх-усилия, содержали насилие и угрозы персоналу), меня связывали.

На самом деле, любое выражение моих чувств — страха, беспокойства, тоски, терзаний, беспорядочных и галлюцинаторных мыслей — приводило к тому, что меня связывали. Даже юмор здесь был неуместен. Моя привычка блефовать или острить в сложных ситуациях каждый раз истолковывалась неверно, и я опять оказывалась в усмирительных ремнях.

Мой приятель Джеймс никак не мог понять, почему я все время сама себя подставляю. «Просто делай то, что они тебе говорят», — сказал он. «Что, это так трудно понять? Ты что, хочешь, чтобы тебя привязывали?»

«Нет», — сказала я. «Чего я хочу, так это выбраться отсюда. Поэтому я все время пытаюсь выбежать через дверь. В прошлый раз мне удалось спуститься на целый лестничный пролет. Я не остановлюсь, пока мне не удастся это сделать. Массовая безработица и интроекция».

Он вздохнул: «Пожалуйста, не говори так».

Частью проблемы было то, что я вела себя как пациентка на сеансе психоанализа. Когда мы работали вместе с миссис Джоунс, она меня поощряла говорить именно то, что было у меня на уме, всегда, как бы ни безумно это звучало — в этом, собственно, и была суть психоанализа, так он работал. Иначе, как бы она могла знать, что происходит внутри меня? Но люди из Спецпалаты номер 10 не хотели этого знать. Если они не были терпимыми к тому, что происходило в моей голове, то почему они вообще там работали? Когда мой спутанный мыслительный процесс проявлял себя, они отправляли меня в больничную версию «тайм аута». И где в этом было «лечение»? Хотели ли они помочь мне выздороветь, чувствовать себя лучше, или они просто хотели, чтобы я была социально приемлемой? В целом, единственное, что они мне «говорили» таким обращением, было: «веди себя прилично!».

Это классическая ловушка для психиатрических пациентов. Они борются с мыслями о нанесении вреда самим себе или окружающим, и в то же время они отчаянно нуждаются в помощи тех, кому они угрожают. Вот парадокс: скажи, о чем ты думаешь, и будут последствия; борись, чтобы держать свои бредовые мысли при себе, и ты, скорее всего, не получишь никакой помощи.

Персонал решил, что мой лекарственный режим недостаточно эффективен, поэтому Керриган, не желая превысить максимально рекомендуемую дозу трилафона, подключил валиум. Я ненавидела валиум — я чувствовала себя одурманенной, он притуплял те остатки мыслительного процесса, которые у меня еще были. Я практически видела, как мой интеллект махал мне ручкой на прощание.

Однажды я просто отказалась принимать валиум. Персонал навалился на меня и вколол дозу. Я позже прочитала в своей истории болезни, что валиум не эффективен, когда его применяют в инъекциях. Он просто не работает. Даже не зная этого, я задавалась вопросом, чьи нужды они обслуживали в этом отделении.

* * *

После общения с доктором Керриганом и персоналом Спецпалаты номер 10 мои родители приехали меня навестить. (Однажды я услышала, как пара медсестер обсуждала их отсутствие: «Где же родители Сакс?», и мне было стыдно. Несмотря на то, что они сообщили мне о своем намерении приехать, на это ушло больше недели). К моему удивлению, они привезли с собой двух моих братьев. Хотя их приезд был для меня поддержкой, я одновременно была в ужасе от того, что они были здесь. Никто из них никогда не видел меня в таком состоянии. Я чувствовала себя никчемной, неудачницей. Но я не могла сказать им о том, что я чувствовала, и они, конечно, не могли спросить. И как ни старались они хранить хорошую мину во время нашего общения, они тоже были ошеломлены тем, к чему скатилась моя жизнь в юридической школе, едва ли два месяца спустя после моего приезда в Йель.