Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [32]

Хотя они знали, что мое здоровье не улучшилось, доктора Уорнфорда начали предлагать мне выписаться из больницы. Может быть, они поняли, что их подход не сработал. Поэтому они послали меня к доктору Антони Сторру, известному психиатру и психоаналитику, который консультировал в Уорнфорде.

Вначале мы вместе с доктором Сторром прошли через обычный ряд вопросов-ответов, но было некоторое отличие как в самом докторе, так и в его беседе со мной — он, казалось, схватывал все на лету в отличие от тех врачей, к которым я привыкла, и был неподдельно заинтересован в том, чтобы узнать все, что было у меня на уме. Я осязаемо ощущала, что меня действительно слушают, а не оценивают. И поэтому, вместо того, чтобы держать мои самые темные мысли при себе, как я делала с доктором Хамильтоном, я рассказала доктору Сторру все, ничего не упустив и не редактируя. Его глаза не округлились от удивления или ужаса; он не цокал языком, не качал головой в тревоге. Он просто наклонился вперед, смотрел мне в глаза и внимательно слушал, не дрогнув, ловя каждое мое слово.

Последовавшие рекомендации доктора Сторра были не только простыми, но они были совершенно противоположными тем, которые были сделаны докторами, которые четыре месяца назад предложили мне оставить университет и лечь в больницу. «Твой разум очень болен, — сказал он мягко, — ему нужны специальные упражнения, чтобы помочь излечению — такие же, какие я бы рекомендовал в случае болезни тела. Это означает возврат к работе, которую вы любите. Она делает вас счастливой, она дает вам цель, она требует усилий. И поэтому вам нужно остаться в Оксфорде и продолжить свою программу обучения».

Я была вне себя от радости и почувствовала облегчение. Он не только выслушал, он еще каким-то образом и увидел меня.

«Но есть небольшая загвоздка, — сказал он, и я задержала дыхание. — Вам нужны интенсивные терапевтические беседы. Интенсивные, Элин. Неукоснительные, зачастую трудные, и ежедневные — если это возможно организовать. И не на короткий срок — на долгое время. На все обозримое будущее. Вы понимаете, что я вам говорю?»

Да, да, да, я согласна на все, что вы скажете. Я уверена, что я кивала, как марионетка. Если бы в этот момент он сказал: «Я рекомендую, чтобы вы ходили босыми ногами по разбитому стеклу каждый день в течение часа», — я бы с радостью это сделала.

Доктор Сторр быстро написал список пяти психоаналитиков, которые могли бы со мной заниматься, но некая Элизабет Джоунс была единственной в этом списке, у кого было время немедленно начать занятия.

Я повторяла ее имя. Элизабет Джоунс, Элизабет Джоунс. Я отчаянно надеялась, что это Элизабет Джоунс поможет мне вернуть то, что осталось от моей жизни.

Я приехала в Оксфорд целеустремленной и даже идеалистической молодой женщиной. Я хотела встретить новых друзей; я хотела, чтобы меня любили. Я хотела учиться тому, что я любила, делать успехи, получить степень и присоединиться на полных правах к сообществу ученых, которое я так уважала. Но ничто из этого не осуществилось. За все мои усилия я заработала только стигму душевнобольной. Много лет спустя, слова в отчете доктора Сторра кажутся провидческими: «Для такой личности — либо анализ, либо ничего».

* * *

Кабинет Элизабет Джоунс был собственно комнатой на втором этаже ее типичного старого и немного старомодного оксфордского дома, построенного более ста лет назад. Сама миссис Джоунс, поприветствовавшая меня на пороге, была высокой, ширококостной и величавой, в длинном цветастом платье, которое касалось носков ее туфель. Она была, бесспорно, самой некрасивой женщиной, которую я когда-либо видела.

«Здравствуйте, доктор Джоунс. Меня зовут Элин Сакс», — услышала я свой голос, как будто идущий со дна колодца. Мои руки были потными и дрожали; меня раздирали надежда, что она сможет помочь мне, и страх, что она не сможет. Или, может, даже не захочет.

«Пожалуйста, проходите», — любезно сказала она. «Давайте присядем и поговорим. Между прочим, я психоаналитик, Элин, я не врач. Пожалуйста, называйте меня миссис Джоунс».

Не врач? Я встревожилась; она знает, что она делает? И если нет, то что мне оставалась? Я не уверена, что у меня был другой выбор.

Миссис Джоунс провела меня в маленькую гостиную, в зеленых и коричневых тонах. Комната не была захламленной, но и не была чистой и опрятной. Позже я узнала, что у нее был второй офис (во втором доме) в Лондоне; этот, в Оксфорде, был скромным и явно жилым. Я посчитала это приглашением на ее частную территорию, что дало мне основание думать, что я могу ей доверять.

Как только миссис Джоунс и я сели, она объяснила мне, как работает психоанализ. После моей выписки из больницы (через несколько недель) мы будем встречаться три раза в неделю. Когда в ее расписании появятся два других окна, тогда я буду приходить к ней пять раз в неделю, платя ей по восемь фунтов за каждый сеанс — приблизительно эквивалент двенадцати долларов в конце семидесятых. Психоаналитик такого же калибра в Штатах стоил бы мне во много раз больше. Она установила только одно правило для нашей совместной работы: я должна была рассказывать ей все, что приходило мне в голову, каким бы щекотливым, постыдным, банальным или неуместным это ни могло казаться. За все годы, что мы проведем вместе, я нарушу это правило только один раз: я никогда не сказала миссис Джоунс, какой некрасивой она мне казалась.