Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [30]

В отличие от моей первой госпитализации, в этот раз я была совершенно не способна принимать участие в том, что происходило в отделении; групповые занятия, которые, казалось, раньше приносили хоть какую-то пользу — как, например, правильно накрыть обеденный стол — теперь были совершенно бесполезны. У меня болела голова, болели руки и ноги, болела спина; во мне не осталось ничего, что бы не причиняло боли. Мой сон был опять настолько нерегулярным, что я была все время изнурена и не могла сосредоточиться — да какая, к черту, разница для меня, где были ложки и вилки — справа или слева от тарелки? Вместо этого меня притягивала музыкальная комната, где я проводила бесконечные часы, слушая классическую музыку. Иногда ко мне присоединялась чуть грузная женщина старше меня лет на десять. Как и я, она почти не разговаривала, изредка роняла слово-другое о своей матери, умершей много лет назад. Когда она говорила, речь ее была не слишком содержательна — у нее была «обедненность речи», как это называют психиатры. Все же нас объединяло какое-то товарищество; музыка Моцарта или Брамса успокаивала и умиротворяла нас. На особенно волнующих моментах наши глаза встречались и мы, бывало, кивали друг другу в знак понимания.

Другие пациенты, казалось, меня боялись — или может быть, каждый день при виде меня, сидящей с лицом, спрятанным в ладонях, они думали, что будет лучше оставить меня в покое. Растрепанный молодой человек из Оксфорда, которого я сначала встретила в амбулатории, тоже был в этой палате, в гораздо худшем состоянии, чем раньше; он верил, что он был младенцем: его рвало после каждой еды и он лепетал бессмысленные слоги. Это же будет и со мной, думала я. К этому я иду.

Однажды к нам в отделение был принят мужчина средних лет приятной наружности, но он очень быстро исчез. Я позже узнала, из бесцеремонного комментария одного из сотрудников, что моя внешность произвела на него особенно жуткое впечатление. После этого он отказался оставаться в больнице на ночь, согласившись только на амбулаторное лечение и отказавшись быть вместе с такими больными людьми, как я. Казалось, в Уорнфорде существовала иерархия страха: более тяжелые больные выбивали из колеи меня; я, в свою очередь, выбивала из колеи менее больных пациентов.

Какое-то время я дружила с женщиной по имени Люсинда. Она была моего возраста и боролась с анорексией. Больница поставила ее на бихевиоральную (поведенческую) систему, по которой, если она не набирала определенного веса к назначенному дню, она должна была провести этот день в постели. Я тоже была очень худой, но мои доктора решили, что моя потеря веса была из-за моего основного диагноза (тяжелая депрессия), а не из-за анорексии. Люсинду одно время лечил доктор Хамильтон, и как-то она сказала мне, что она очень его невзлюбила. Это меня изумило. Как мог кому-то не нравиться доктор Хамильтон?

Через месяц после моего поступления сотрудники больницы перевели меня из отдельной палаты в общую спальню с десятком или больше других пациентов, объяснив с классической британской сдержанностью, что я «оставалась наедине сама с собой» слишком много времени, и что, может быть, компания других пациентов вернет меня обществу. Переезд не дал желаемого эффекта — я просто удалилась в туалет, где проводила часы напролет, сидя на полу, куря, раскачиваясь вперед-назад и тихо ноя себе под нос. Туалеты иногда были грязными, какими могут быть туалеты в психиатрических клиниках, но мне было все равно. Все, что я хотела, это быть в одиночестве. Если для этого нужно было сидеть на полу и прислоняться к стенам с пятнами человеческих испражнений, то так тому и быть.

Когда-то было время в моей жизни, когда мысли были чем-то желанным, и я над ними сидела, как над любимыми книгами. Просто рассеянно думать о разном — о погоде, о будущем, о теме моей следующей письменной работы, которую мне надо было написать для следующего занятия, о друге, которого я собралась пригласить на чашечку кофе — это все казалось таким простым, таким само собой разумеющимся. Но теперь мысли врывались в мой разум канонадой камней, которыми кто-то швырял в меня — яростные, разгневанные, с зазубренными краями, и неконтролируемые. Я не могла их вынести, я не знала, как защитить себя от них, и в эти моменты не выносила чье-либо присутствие. Ты кусок дерьма. Ты не заслуживаешь быть рядом с другими людьми. Ты ничто. Другие люди это увидят. Они будут тебя ненавидеть. Они будут тебя ненавидеть и захотят причинить тебе боль. Они могут сделать тебе больно. Они сильные. Ты слабая. Ты ничто.

Доктор Барнс работала со мной очень усердно. На наших встречах ее стиль работы был серьезным и настойчивым, как будто мы были археологами, вместе докапывающимися до правды. Но между нами не было симпатии. Мне ее манера поведения казалась формальной, несколько сухой, даже черствой, и вероятно, я тоже вселила в нее беспокойство — она явно чувствовала себя неловко, когда в кабинете были только мы вдвоем. Я ей не доверяла, и уж конечно, не верила, что она знает, что со мной делать. Бесполезно, бесполезно.