Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [29]

Как только она быстро вышла из комнаты в поисках врача (моя самодиагностика явно не вызвала ее доверия), я также быстро направилась в противоположном направлении, вышла на улицу и стала бродить по двору клиники. Был январь — холодный, сырой и промозглый, со светлыми пятнами изморози на земле. Я была одета только в джинсы, футболку и кроссовки, и продрогла до костей; но при данных обстоятельствах мне было бы так же холодно и в пуховике, шерстяной шапке и тяжелых зимних ботинках.

У меня подкосились ноги, и я медленно повалилась на землю. Так я там и оставалась, свернувшись калачиком, в течение, как казалось, вечности. Что со мной происходило? Почему это произошло? И кто сможет мне помочь? Но никто не пришел. Никто никогда и не придет, подумала я. Я никчемная, я даже не могу контролировать собственный разум. Зачем кому бы то ни было меня спасать? В конце концов, я собралась с силами и, усталая, пошла внутрь, бродя по зданию, спотыкаясь, пока кто-то не показал мне место, где я должна была спать. Насколько я помню, я так и не повстречалась с врачом в тот вечер.

На следующий день я встретилась с группой с полдесятка врачей для, как это называлось, входящего осмотра. Встреча проходила в очень большом и наводящем страх кабинете. К моему облегчению, я увидела доктора Смит, которая, узнав меня, успокаивающе улыбнулась. Затем начался допрос.

«Вы очень худая, Элин. Не могли бы вы нам сказать, почему вы так истаяли?» «Я думаю, что принимать пищу — это ошибка», — сказала я им. «Поэтому я не ем». «Но почему?»

«Еда — это зло», — сказала я. «И в любом случае, я ее не заслуживаю в любом количестве. Я тоже зло, а еда будет меня питать. Разве имеет смысл питать зло? Нет, не имеет».

После еще нескольких серий вопросов врачи со всей предупредительностью объяснили мне свои рекомендации. В Англии рекомендации по лечению — именно рекомендации. Уйти из больницы, остаться в ней, принимать медикаменты, участвовать в групповых занятиях или нет — они никогда меня не будут заставлять силой, каждый раз это будет моим решением. Даже в своем наиболее безумном состоянии я поняла это как проявление уважения. Когда вы действительно безумны, уважение — как спасательный круг, который кто-то вам бросает. Если вы его поймаете — есть шанс, что вы не утонете.

Для начала они хотели, чтобы я опять стала принимать амитриптилин; я согласилась. Далее, они хотели, чтобы я осталась в больнице на некоторое время — как долго, они не были уверены. Мне это тоже подходило; как ни одурманена я была, я знала, я не могу сейчас быть вне стен больницы. Но когда они предложили, чтобы я оставила Оксфорд после выписки — и поинтересовались, не будет ли лучше позвонить моим родителям и сообщить, что со мной происходило — они перешли границу.

Я обрушилась на них в полную силу.

«Я останусь в Оксфордском Университете. Я получу свою степень по античной философии. Я не вернусь в Соединенные Штаты, пока не закончу академическую работу. И ни при каких обстоятельствах вы не должны контактировать с моими родителями». Это была наиболее разумная речь, из всех, что мне удавались за последние недели; не знаю точно, откуда она взялась, но она меня вымотала. И, на удивление, врачи согласились на мои условия.

Весьма возможно, мне надо было захотеть или почувствовать необходимость в том, чтобы мои родители знали, в каком я состоянии. Может быть, меня задело, что они, казалось, не особенно-то обращали внимание на мое здоровье после нашей совместной поездки в Париж, после моего «признания» в моих проблемах. Но и я сама не делала ни шага им навстречу. Мой брат Уоррен, живший в Париже в то время, навестил меня в Оксфорде, но я заставила его поклясться, что он не скажет родителям, как плохи были мои дела. Раз в неделю я ходила к телефонной будке, что была в нескольких минутах ходьбы от больницы, и оттуда звонила им во Флориду (звонок оплачивался получателем). Разговоры были всегда короткими, даже слишком, но очевидно, даже их было достаточно, чтобы не поднять тревоги. Вот сценарий разговора с моей стороны: «У меня все хорошо, учеба идет хорошо, а как вы там?» Помимо этого говорили, в основном, мои родители, а я просто облокачивалась на стену телефонной будки в течение всего разговора, отвечая, где следовало, в основном односложными словами. Пока я наблюдала за разрушением всего, что мне дорого, я, тем не менее, билась за то, чтобы худо-бедно отстоять себя. Что бы это ни было, с чем бы я ни боролась, это было моей проблемой; я найду способ ее разрешить и без родительской помощи или их порицания.

Мое второе пребывание в Уорнфорде совпало с переводом доктора Хамильтона в другое отделение. Хотя я знала, что это случится, я не могла справиться с тревогой и печалью во время нашей последней встречи, когда он представил меня доктору Барнс, молодой женщине, которая будет меня лечить. «Я зайду попрощаться перед тем, как уйти, Элин», — пообещал доктор Хамильтон. «Просто проведать вас и проверить, как ваши дела».

Он меня и вправду оставил; передача моих дел его преемнице не оставляла в этом никаких сомнений. И хотя он был всего лишь в нескольких комнатах дальше по коридору, он мог с таким же успехом уехать за океан, поскольку его перевод не позволял ему поддерживать никаких отношений со мной. Что еще хуже, обещанный им прощальный визит так и не состоялся. Он не вернулся. Когда я думала о нем, я думала, что мое сердце разорвется.