Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [27]

Персонал Уорнфорда пытался предупредить меня о том, что я еще не была готова оставить клинику, но я их не послушала — и теперь, казалось, все, что я могла сделать — это смотреть, как в очередной раз все начало выскальзывать из моих рук. Я опять начала терять в весе, всего через несколько недель я похудела до сорока трех килограммов. Я выглядела как жертва пыток.

Однако доктор Хамильтон не хотел обращать основное внимание на мой вес. Он чувствовал, что это был «отвлекающий маневр» и что на самом деле со мной происходило что-то другое.

Я была безутешна. «Но что со мной? Почему я не могу есть? Это не анорексия? Я умру?»

Он сказал, что анорексия — это термин, который мог означать, что угодно. «Мы не будем тратить время на симптомы и ярлыки, Элин. Мы сконцентрируемся на том, как помочь вам справиться с работой. А для начала просто ешьте больше, хорошо?»

Его кажущийся простым подход к моей потере веса не особенно помог, но это не испортило моего отношения к нему. Он был такой умный, такой чувствительный, такой добрый. Он знал меня, как никто другой, думала я, и он знал, что для меня лучше. Я выходила из его кабинета приободренной до поры до времени — если он так думает, значит, это так — но как только я оказывалась снаружи, я как будто бы врезалась в стену реальности: все шло очень и очень плохо. Я опять начала бормотать — Я плохая, я заслуживаю страданий. Люди говорят обо мне. Посмотри на них — они смотрят на меня. Они обсуждают меня. Как бы ни было это похоже на паранойю, по крайней мере, это не было ею. Учитывая то, как я выглядела, было очень похоже, что люди действительно обо мне говорили.

За все это время я ни разу не сказала родителям о моей болезни и о госпитализации. Я не хотела их волновать; и что еще важнее, я не хотела, чтобы они обо мне плохо думали, что я была слабой или сумасшедшей неудачницей. Я хотела сама разрешить свои проблемы, и не позволить им просочиться в их жизнь. Но все тайное рано или поздно становится явным. Они сообщили мне, что едут в Париж — естественно, они ожидали, что я присоединюсь к ним, и мы проведем время вместе.

Несмотря на то, что я была тощей, как рельса, шарахалась от собственной тени, отказывалась говорить практически со всеми, и ходила, разговаривая сама с собой, я надеялась, что они ничего не заметят. То, что я верила, что мне это удастся, свидетельствовало о том, что я туго соображала. Но как только мы встретились, по их ошеломленным лицам было понятно, что мне не удастся выйти сухой из воды.

Тем не менее, только после четырех или пяти дней притворной жизнерадостности отец наконец-то постучал в дверь моей комнаты и сказал, что хотел бы со мной о чем-то поговорить.

«Мы с мамой очень сильно о тебе беспокоимся», — сказал он. Я слышала напряжение в его голосе и видела, каких усилий ему стоило казаться относительно спокойным. «Мы попытались дать тебе возможность самой рассказать нам, что происходит, но ты молчишь. Мы так обеспокоены, Элин, мы не спим ночами. Пожалуйста, скажи нам, что происходит».

Я набрала воздуха в легкие, как для ныряния, и выпалила. «Я очень сожалею, что я не сказала вам», — начала я. «У меня была депрессия в течение этого года».

Неужели на его лице читалось облегчение? Интересно было бы узнать, что они себе навоображали в течение этих нескольких дней. Неужто они обсуждали меня каждый вечер в своей комнате? «Ты так исхудала», — сказал он. «Мы были убеждены, что у тебя рак».

«Нет, — сказала я, — только депрессия».

«Как они тебя лечат? — спросил он. — Они ведь тебя лечат, не так ли?»

Ну вот, началось. «Я была в психиатрической клинике».

Он выдержал паузу. «Они давали тебе лекарства? Сейчас ведь есть лекарства от депрессии?»

«Да, давали», — ответила я. «Я не хотела их принимать, но, в конце концов, согласилась и они мне помогли».

Да, это точно было облегчением. «Пойдем, расскажем маме». Мы прошли, не разговаривая, в их комнату.

Мама сидела на краю стула, явно готовясь услышать страшную новость, которая, без сомнения, включала в себя мою неминуемую смерть. Когда я рассказала ей, что со мной происходило (хотя и в том же укороченном, отредактированном варианте правды, которым я поделилась с отцом), она сначала вздрогнула от известия, но расслабилась, услышав о лекарствах. Была проблема, было решение этой проблемы, и все было в порядке. Разговор окончен. Личная жизнь и достоинство каждого остались неповрежденными. А раз так, то куда мы пойдем на ужин? «Элин, тебе просто надо больше есть».

То, что произошло между нами, не успокоило меня, но, по крайней мере, мои самые худшие ожидания не оправдались. Они не отреклись от меня, не сказали мне, что я была неудачницей, не обвинили меня в том, что я проявила слабость, принимая лекарства. По сути, они были ко мне добры, заботливы, поддержали. Но я была таким ужасным разочарованием для самой себя. Как же я могла не быть разочарованием и для них?

На протяжении оставшихся дней нашей парижской поездки мои родители заставляли меня есть. Возьми кусочек этого, отведай того. И, вежливо как только могла, я притворялась, что пробую это, беру кусочек того, но, по правде говоря, я продолжала сопротивляться. Я плохая. Только хорошие люди заслуживают пищи. Я заслуживаю того, чтобы голодать. Я заслуживаю пыток. Голод — подходящая пытка для меня.