Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [28]

* * *

После моего возвращения из Парижа в Оксфорд ситуация ухудшилась. Я чувствовала себя вынужденной вернуться к своему первому преподавателю, потому что хотела учиться у лучшего педагога. Но это было полной катастрофой. Его манера поведения казалась мне холодной, даже презрительной; мне казалось, что у него было очень низкое мнение обо мне. Я чувствовала себя обреченной. Я не могла сосредоточиться. Я не писала. Я не спала, я не ела. Я не мылась.

Я проводила все больше и больше времени, лопоча тарабарщину себе под нос, беспокойно расхаживая по улицам Оксфорда, воображая, что люди говорят обо мне. Во время своих прогулок я рассказывала самой себе о том, что происходит: Сейчас она идет вниз по улице. Она уродлива. Люди смотрят на нее. Людям нельзя доверять. Будь осторожна. Будь бдительна. Они причинят тебе боль. Лицо вон того мужчины только что превратилось в лицо чудовища. Будь незаметной. Не позволяй им увидеть тебя.

Были и фантазии.

Доктор Хэмильтон застает меня в постели, истощенную и в полном замешательстве. Я неделями не могла встать с постели. Он очень добр и заверяет меня, то он может помочь. Я хочу верить, что он может мне помочь. Он помогает мне встать с постели, но даже с его помощью я еле хожу. Я слишком слаба. Я слаба.

Мысли о самоубийстве навалились на меня быстрым потоком, вместе с яркими фантазиями о том, как я это сделаю. Брошусь в реку. Подожгу себя. Меня особенно привлекало последнее. Я, в конце концов, была ведьмой: быть сожженной на костре казалось особенно подходящим. Это было именно то, чего я заслуживала.

Между тем я рассказывала доктору Хамильтону часть того, что происходило в моей голове. Он ведь ясно сказал, что не хотел рыться в темной стороне моей личности — а раз я все еще отчаянно пыталась угодить ему, как я могла рассказывать ему нечто настолько уродливое? Пожалуйста, любите меня. Пожалуйста, желайте помочь мне. Пожалуйста, не испытывайте ко мне отвращения. Он постоянно уговаривал меня есть больше — и потом предложил (или согласился с моим предложением, я уже не помню, как это было), что, может быть, пора поменять те лекарства, которые я принимаю. Может быть, это лекарство меня подвело, а не я сама.

Едва я переварила эту новость, как он мягко предложил, что мне не следует слишком зависеть от него, что нам пора встречаться пореже — раз в две недели.

Я была в ужасе. Мне нужно было больше терапии, а не меньше — даже в разгаре моего ухудшающегося состояния, я знала, что это было так. Я также была озадачена: практически он сокращал вдвое время наших встреч. Может, таким способом он отказывался от меня? Может, я настолько его разочаровала? В конце концов, доктор Хамильтон объяснил, что его переводят в другое отделение со следующего месяца. То есть новость была еще хуже, чем я думала: он совсем не сможет меня лечить.

Я пыталась зацепиться за логику его объяснения, но ощущала только чувство потери. Именно доктор Хамильтон вывел меня из темного леса в прошлый раз — как мне выбраться из леса теперь? Ко времени нашего следующего приема мое состояние сильно ухудшилось: я еле-еле могла говорить, я не могла смотреть ему в глаза.

Много лет спустя, когда я получила свою медицинскую карту из Уорнфорда, я прочитала, что доктор Хамильтон записал после моего приема в тот день: «Ужасно выглядит».

Он спросил, не думала ли я о самоубийстве.

«Да». Сгорбившись, глаза в пол. Не смотрите на меня, не смотрите на меня.

«Вам нужно вернуться в больницу, Элин. Прямо сейчас».

Итак, восемь месяцев спустя после моей первой госпитализации — когда я тешила себя тщетной надеждой на быстрое исцеление и решала задачку с двумя поездами «я студентка или я сумасшедшая?» — обессиленная, я вернулась в Уорнфорд на свою вторую госпитализацию, теперь уже «официально» в качестве одной из вернувшихся пациентов. Моя регистрационная запись весьма красноречива: «Худая, высокая, курит без остановки, подавленная, временами смеется без причины, производит впечатление физически и умственно отсталой».

Я себя ненавидела.

Глава шестая

Все первые долгие часы моего второго пребывания в Уорнфорде я простояла в одиночестве в общей комнате, раскачиваясь взад-вперед и обхватив себя руками, как рукавами смирительной рубашки, укачивая себя, как мать, успокаивающая обезумевшего ребенка. Сама монотонная регулярность движений меня успокаивала. Тощая, как скелет, грязная и бормочущая тарабарщину себе под нос — и беспрестанно раскачивающаяся — я соскальзывала все глубже и глубже внутрь себя с каждый уходящей секундой. Врачи, работники клиники и другие пациенты входили и выходили из комнаты, ходили вдоль по коридору: едва ли я их видела или слышала, и уж точно, что до них мне не было никакого дела.

Наконец, медсестра осторожно подошла ко мне и встала прямо передо мной. «Элин, кажется, ты очень возбуждена», — сказала она тем нарочито выдержанным тоном, которым обращаются к животному, жующему собственную ногу. «Я бы хотела, чтобы ты встретилась с дежурным врачом».

Я потрясла головой, и комната закружилась вокруг меня. «Нет. В этом нет необходимости», — пробормотала я. — «Я в порядке. Но все равно, спасибо».